Он шкандыбал по синусоиде, стукаясь бесчувственным лбом о стволы. Его плющило и трясло. Рюкзак изо всех сил прессовал потную спину, но Конрад словно не ощущал прессинга. Он был влеком перспективой чащи, он хотел забраться в самое глухое место, где ничто не напоминало бы о сосуществовании на одной планете с живыми тварями. Особенно с людьми.

И каково же было его гневное разочарованье, когда за очередными стволами забрезжила опушка, за которой простиралось огромное невозделанное поле. То там, то тут на нём также намечались деревца, но ещё хилые, тщедушные, малорослые. И они явно не препятствовали мчащимся навстречу Конраду коням. На каждом восседало по ездоку. Допрыгался. Всадники.

Сзади был спасительный лес, но Конрад внезапно ощутил оставившее его сегодня утром чувство голизны. Он не мог двинуться с места. Он ревниво таращился на внушительных кентавров и сожалел, что его нет среди них.

Опёршись на лопату, он тупо созерцал, как ладные точёные торсы подпрыгивают на ладных точёных крупах и постепенно вспоминал, что он уже сутки ничего не ел и около полутора суток не спал… И невыносим стал рюкзак на плечах, и началось колотьё в боку и давление в груди. Он понял, что зверски устал.

Конрад плашмя опустился в траву и вытянул ноги. Стало ясно, что опять встать в ближайшее время вряд ли удастся. Во-первых, дюже тянул к земле рюкзак. Во-вторых, вообще не было сил.

А всадники приближались; Конрад уже отчётливо различал их лица. Они светились неустанностью и жаждой битвы. У каждого в руке был наган или маузер или парабеллум – Конрад плохо разбирался в оружии. А он не мог пошевелиться, даже не мог дотянуться до брошенной неподалёку лопаты.

И тут Конраду стало жалко себя.

А когда над головами всадников развернулся победный сине-коричневый флаг, на котором было изображено чьё-то до боли знакомое лицо, захотелось ревмя реветь и рыдмя рыдать.

– Ну дела, – пропел Конрад. – Я хуею, блядь.

Истерик с ним не случалось уже три с половиной года. Но тут он словно обнажил свою истерошизоидную сущность. Дёргая за своё мужское достоинство, он хрипел и пускал пену, выл белугой, ревел севрюгой и стонал осетром: «Не проссу! Не проссу!»

Но когда конные поравнялись с ним, а случилось это почему-то не скоро, он уже подавил в себе приступ малодушия. Он лежал у их ног истерзанный, но умиротворённый. Кратковременный выплеск эмоций перед неминуемой казнью был жизненно необходим.

Конрад приготовился встретить свой конец, как мужчина.

Всадники взяли Конрада в плотное кольцо. Лощади храпели и брыкались. Между крупами протиснулась пехота в камуфляже. Конрада подняли, отечески съездили по затылку, угостили вдобавок «лещом» и поволокли прочь из круга.

– К Землемеру его! – скомандовал главный всадник в доломане на голое тело. Извернув голову на звук голоса, Конрад признал Курта. Что же, выходит, известие о смерти главного логососа было дезой? Двое же, которые схватили его под мышки, были, бесспорно, Петер и Лотар. Или спорно? Он не понимал, где находится, он хотел забыться и уснуть. «Не бось, не бось», – говорили ему, как когда-то Орёлик говорил «Не грейся».

Его в самом деле тащат к Землемеру, глубокоглазому калеке с душой росомахи? Ему было всё равно. Его не волновало предстоящее. Он выполнил свою земную миссию, поэтически самовыразился, артистически состоялся – и это главное. Ноги его ударялись о мраморные ступени провинциального дворца, бархатная ковровая дорожка амортизировала удары, пока его целеустремлённо волокли как куль, как тюк, как мешок с дерьмом. В голове его роились гирлянды латинских падежных окончаний и мерцала формула золотого сечения. По бокам лестницы вздымались скульптуры из нефрита, сандалового дерева и прошлогоднего снега. Музыка сфер звучала несколькими симфониями сразу, во всех известных миру семидесяти восьми тональностях, причём каждая симфония воспринималась ухом и в созвучии с остальными, и по отдельности. Бесперебойно били песочные часы, галдели галки и сойки, матерились попугаи, дули в спину студёный сирокко и знойный зефир. Пахло ревенем и ворванью, вереском и ипритом, оголённый живот касался листового железа и гагачьего пуха. В ноздрях и глазницах свербил кандибобер, хрустело мясо и плавился хлеб, на губах запеклись бязь и ворс. Свиристели свиристели, коростели коростели, водограй лился через край. Чухало и грохало, обонялось и осязалось, разъедало и жгло…

Бумс.

Тело Конрада шмякнулось у подножья литого пьедестала. Он крепко зажмурился. Он понял, что перед ним Землемер, волшебник изумрудного города, партизан полной луны, вседержитель медных труб и скрипящих статуй.

Он медленно открыл глаза.

Перед глазами плясала радуга.

По краям радуги нависала рама.

В раме колыхалось нечто.

Знакомые формы.

Небритость, лохмы.

Нос упёрт в хлад стекла.

В хлам зерцáла.

Зéркала.

В глубине зазеркалья, сквозь налёт, созданный его же дыханьем, взгляд Конрада отметил, как несколько человек раскурочивают его рюкзак, изымают ноутбук и по свежим следам знакомятся с его содержимым.

Конрада перевернули на другой бок. Бережно подняли. Тяжесть рюкзака вновь навалилась на плечи. Без ноутбука тот казался чуточку легче.

Экипированного рюкзаком повели к выходу. Он лишний раз обернулся на зеркало. В нём танцевали какие-то беспорядочные блики, и ничего больше.

Свели вниз по лестнице. Вновь отвесили дружеский подзатыльник. Поправили рюкзак на плечах.

А некий человек, опять же в камуфляже, как две капли воды похожий на Дитера, под уздцы подвозил навстречу видавший виды, обшарпанный лесипед. Конрада водрузили на железного коня и хотели было дать ускоряющего пинка, но в последний момент чья-то крепкая рука удержала руль, и другие руки всунули во внутренний нагрудный карман седока целлофановый пакет. По тому, как тот неприятно царапнул голую плоть, Конрад догадался: в пакете – корочки, удостоверяющие его биографию.

Потом непрошенные помощники разогнали велосипед по изобилуюшей колдобинами гаревой дорожке и назвали адрес профессора Клира.

Закрутились педали. Завертелись жернова моего романа. Но что-то длинный он какой-то получился, мой роман-то. Самое время оборвать его на полусл…

Какова мýка, такова мукá, каков текст – таково тесто, а каков от него прок, таков сам пирог.

Ноябрь 1988 – апрель 2013

Москва – Малаховка – Дюссельдорф – Москва

[1] И даю. См. эмигрантский журнал «Эхо», № 4/1979 и эмигрантский же альманах «Аполлон-77», соответственно подборки стихов А. Лосева и В. Ширали.

[2] Здесь и далее указывается возраст не вспоминающего, а воспоминания.

[3] «Полковник Васин» (англ.)

[4] «Этот поезд в огне…» (англ.)

[5] Стихотворение Н. Байтова (1977).

[6] См. отрывок «Из книги понятий» в главе «Масленица».

[7] Мировая скорбь (нем.)

[8] Ненависть к миру (нем.)

[9] Смех над миром (нем.)

[10] Вообще-то, на диске явно слышится «sing», но некоторые интернет-сайты дают «scream».

[11] Думай обо мне (англ.).

[12] Симулякр – один из ключевых терминов философии постмодернизма. Обозначает знак, не имеющий соответствия в действительности.

[13] Тринитротолуол.

[14] «Бумажный дом» (англ.)