– Эх, профессор-профессор… Уж коль скоро вы вплотную заинтересовались моей сомнительной личностью, позвольте мне открыть последнюю карту… Вообще-то она давно открыта, да вы всё не замечаете… или не хотите замечать, идеалист-альтруист!.. Неужели вы до сих пор не раскусили, почему именно я, мифотворец похлеще прочих, так рьяно цеплялся за миф о традиции? Сколько раз спрашивал себя: на кой тебе хрен, Конрад, прóклятое Отечество с его традициями-литературами-культурами-нравственностями-богоискательствами? Весь стандартный интеллигентский набор? Сам-то скот скотом, рукоблуд и чревоугодник. Под «Дайер стрэйтс» тащишься, под Моцарта засыпаешь. Обожаешь концептуальный стёб, а в Малларме не врубаешься. «Сволочной спорт» читаешь взахлёб, а Гегеля с одной мыслью: «Блин, когда ж эта мутота кончится». И всё же зачем-то ставишь Моцарта, открываешь Малларме, грызёшь Гегеля. Ещё один удивительный нюанс: из стандартного интеллигентского набора тебя больше всего влекло то, что для твоих интеллигентских сверстников – анахронизм, и прямого касательства к традиции не имеет. То есть: интерес к политике и политической истории, жажда общественных преобразований вкупе с моветонной страстью метать бисер перед свиньями – речь о пропагандистски-просветительских замашках. Уж это-то тебе зачем? Какого рожна каждодневно травмируешь свою беззащитную психику газетными разоблачениями и книжными обличениями? Что тебя так скребут окружающие мерзопакости-несправедливости-беззакония, которые ни для кого не тайна, и ведь ничего – живут люди, с ума не сходят, словно и не замечают ничего, закованные в броню здорового пофигизма. А раз уж тебя вся эта погребень так патологически скребёт, то что за непонятные мазохистские импульсы толкают тебя вновь и вновь то к газетному ящику, то к книжному шкафу? Тоже р-революционер нашёлся! Мент косо посмотрел – душа в пятки… Девушка отсос дала – истерика… Да, вот ещё любопытный парадокс: иностранные языки даются относительно легко – нет, поди ж ты, родное говно вкуснее пахнет… И знаете – давным-давно просёк я, в чём дело. Лет ещё в двадцать просёк… Просёк – и испугался. А испугавшись – давай обманывать себя дальше. Пытался забыть, что это самообман. Ну а жизнь… жизнь напоминала снова и снова… В общем, так: меня… только я сам интересовал, моё собственное благополучие, а общество с его проблемами – лишь постольку, поскольку мне в этом обществе жить. Чтобы мне, бездарному, трусливому хиляку… ничего не угрожало! Чтобы меня не били ногами… Чтобы не посылали на три буквы… Чтобы со мной водились… Чтобы было с кем поболтать об отвлечённой ерунде… Когда (мне было четырнадцать) передо мной встала в полный рост задача социализации, висел железный занавес, выбора не было: данный социум, что бы ты о нём ни думал – твоя судьба, и надо учиться жить – по правилам этого социума. Поздно взялся я за учёбу, безнадёжно поздно. И всё же самому элементарному кое-как выучился. В очередях толкаться. В трамваях ругаться. Вызубрил, почём батон хлеба и что такое «дать на лапу»… Самые-самые азы усвоил, с превеликим трудом… уйму сил потратил. И вдруг – хлоп – железный занавес пал. Но чтобы переучиваться, приспособиться к новому, пусть совершеннейшему образу жизни, пороху не осталось – весь истрачен на адаптацию к здешнему образу жизни. Значит, по-прежнему нет альтернативы – здесь мне и куковать. Отсюда – мой твердолобый патриотизм. «Здесь» я хоть как-то могу. Правда «хоть как-то» – всё равно невыносимо. И тогда хочется, чтобы «здесь» лучше стало. Отсюда – моя тяга к общественным наукам. «Лучше» – в смысле «мне удобнее». Хочется, понимаете, удобно устроиться среди людей, да люди какие-то не такие, как хотелось бы – грубые, злые, а если не злые, то говорят всё время о непонятных предметах: кто о дублёнках, кто о дебошах… Откуда они взялись такие, мне не подходящие? Понятно откуда – общественный строй их сделал такими. Отсюда – мой интерес к истории, заметьте – почти исключительно к недавней. Итак, я хотел исправить общественный строй, чтобы сделать людей такими, какие мне нужны. Отсюда – моё проповедничество, в студенческие годы всех на бой за свободу за яйца тянул… Я был одержим наипоганейшим дьяволом – по классификации Льва Толстого – «дьяволом исправления людей». А какими я хотел их сделать? А такими, как в знаменитых книжках – праздными демагогами с тонкой душевной организацией, что всё маются, мучимы мировым злом, да о высоких материях талдычат. Ну прямо как я. А чегой-то я вообще книжки читал? Чего умные разговоры слушал? Ведь это же – традиция как таковая… И вот последняя разгадка: где ж мне было ещё такую лафу найти? Уют, комфорт! Куда ни плюнь – Истина, Добро, Красота… Отсюда, кстати – моё культуртрегерство. Что ж… умный, по Бернарду Шоу, себя к миру приспосабливает, а дурак – наоборот норовит. И я, дурак, хотел, да, к счастью, всеобъемлющее фиаско потерпел. Ибо супердурак. По-нашенски – мудак. Вот вам Конрад Мартинсен демифологизированный, нагишом. Вот кому вы желаете вверить культурное наследие великой империи. Наденьте очки, Профессор! Или не стыдно вам перед своим учеником Берингером? Да он за такого протеже так вас обложит – обыкаетесь, а если к тому времени вас ангелы призовут – в гробу изворочаетесь.
Комнату заволакивали сумерки. Полубезумным торжеством мерцало полумертвецкое лицо Конрада. И он всё сказал.
И Профессор, едва вникавший в суть монолога, не предусмотренного сценарием, почувствовал, что предстоит новый бой. Бой с полупризраком, вытеснившим лучшую половину из сидящего напротив Конрада Мартинсена, ныне получеловека. Жестокий бой, требующий сверхнапряженья.
Время и болезни сточили стальной стержень личности Иоганнеса Клира, он был теперь не толще гитарной струны. И Профессор подтянул струну до критического максимума и сам вытянувшись в струну, вибрируя всем телом, гипнотизируя бестелесного врага стальным взглядом, сквозь сжатые зубы выпустил на него своё верное воинство – слова.
– Я согласен, парень, ты мерзейший из всех мифотворцев. И твой фундаментальный миф – о том, что ты говно. Вот только этот копеечный миф ты всхолил и взлелеял, и он-то для тебя самый что ни на есть уютный и удобный. Освобождает от всякой ответственности. От необходимости прилагать усилия. Лежишь себе на диване и всё валишь на свою онтологическую говённость. «А что я могу поделать, говно ведь… Задуман как говно, исполнен как говно, и миссия моя – быть говном, значит, имею полное право не двигаться с места, не то вонь распространится дальше». Крепко убедил ты себя и при малейшей неудаче радовался: ну что я говорил! – говно и есть. Нравилось говном быть. Взятки гладки – несчастная жертва творенья. Несокрушимая у тебя логика, братец. Говённая. На хера тебе Общество Потребления – ты и здесь вовсю потребляешь, прикрываясь самокритикой. Самобичевание, как известно, – лучший вид саморекламы… Ну и сиди по уши в говне, пока, наконец, не утонешь! Ты погляди на себя – заживо в гроб залез и ещё рисуется! Да я, мешок с костями… в миллион раз живее тебя!..
– Не оригинально, Профессор.
– Не претендую на оригинальность. Да тебе хоть кол на голове теши! Свой восковой мифчик ни на что не променяешь.
Внезапно Конрад почувствовал, что электромагнитный стул превратился в обыкновенный, кривоногий и скрипучий. Без труда отклеившись от сиденья, поддерживая всё ту же улыбчивую хорошую мину, он побрёл к двери.
И Профессор подумал, что почти победил.
– Ладно, – окликнул он Конрада. – Слушай сюда, неблагодарный отпрыск. Сыновья бывают разные – нелюбимые, блудные, какие угодно, а всё ж сыновья. И я от тебя так просто не отрекусь. Раз не внемлешь моим наставленьям, даю последнюю подсказку. Что может вернуть мужику иссякшие силы, что безотказно делает мужика мужиком, а?.. Слабая женщина рядом, уж поверь мне!
– Куда это вы клоните, Профессор?
– Опять делирий симулируешь, сын? Напомню: у меня ведь ещё и дочь. Это уж без оговорок – моя кровинка, моё произведение. Всё моё богатство и наследство. И я не имею права безмятежно отойти в царство Аида, пока не буду спокоен за её будущее. Ты понимаешь, что её здесь ждёт, а?
