Пробовал Конрад заговаривать об Алисе со Стефаном – но тот сразу плаксиво кривил губы и отделывался фразами типа «О мёртвых – только хорошо» и «Зачем ворошить прах былого?».
Но когда подошло время сороковин по безвременно ушедшей, Конрада пригласили на поселковое кладбище. Среди покосившихся надгробных камней и стёртых надписей выделялся свеженький могильный холмик с воткнутым в него новеньким крестом. Памятника, понятное дело, ещё не было; лишь временная табличка с чёрными буквами «А. Клир» поясняла, кто здесь покоится. Свои услуги предложил было полупьяный дьякон в линялом подряснике, но ему вежливо отказали, поскольку он был не в голосе и откровенно рвался почревоугодничать на халяву.
Зато Конрада, который не в голосе был всегда, позвать за стол сподобились. Зная о дырке в его желудке, вина ему не налили, обошлись виноградным соком. В бокалах же трезвенницы Анны и несовершеннолетнего Стефана было что-то очень серьёзное. Анна поднялась в полный рост, но не сказала никакого тоста, лишь нараспев сама прочла поминальную молитву, после чего все трое, не чокаясь, осушили до дна свои ёмкости. Возникла длительная пауза, в течение которой Конрад имел возможность в открытую разглядывать застывшее лицо Анны и лишний раз поразиться её удивительному сходству с сестрой. Однако, то была стандартная «минута молчания», после неё все опустились на свои табуреты, и Анна вполголоса завела со Стефаном нейтральный разговор – о погоде, о природе. К Профессору в этот день Конрада вообще не пустили.
5. Музыка сфер
Нестерпимая жара, наконец, спала; подули легкокрылые ветры, облачка из сахарной ваты заполонили синюю твердь. Вперив в них рассеянный взор, никак не мог установить Конрад, чем нежданным и негаданным чреваты эти безобидно-курортные барашки и какое может случиться от этого неба чаромутие. Безмятежность ниспала на окрестность, на посёлок, на участок. И дюже она Конрада печалила.
Дело в том, что вспоминал Конрад: читал он где-то, будто в один прекрасный день небо вкупе с землёй, право вкупе с левом, запад вкупе с востоком для бдящего, бодрствующего сознания способны вдруг свернуться, спрессоваться, скрутиться в плоский диск, и за завесой привычного «всего» может вдруг нарисоваться инобытие, иная реальность, мир-как-он-есть. Чтобы сворачивание и скручивание случилось, нужно было чувствовать несправедливость и боль – а Конрад их чувствовал тем острее, чем безукоризненней выстраивались в ряд беззлобные облачка. Но сохранялся кисейный шар окружающего, оставалась кисельной плоть мироздания, медузьи щупальца обволакивали горизонт, и не было выхода, один только вход.
Не нирвана, а вязкая нудятина инерции.
Правда, за ближним лесом подчас слышались новые для этих мест стуки и трески. То были звуки выстрелов. Интересуясь, кто это и с кем воюет, обитатели клировой виллы узнали, что это так, фигня, партизанщина, разборки между посёлками, а фронт гражданской войны отсюда в сотне келиметров. И Анна со Стефаном верили, порой по лесу прогуливаясь. Ягодный сезон начался – и приходили они с лукошками малиновой малинки и голубой голубики.
А змеюк-то развелось! Пара местных фирм пыталась из них сумочки делать, да спросом не пользовались: здесь вам не Амазонка и не Калимантан – узор у местных гадёнышей убогий. Богатенькие за кордоном тарились погремучими анакондами, бедненькие из европейских искусственных рептилий. Поселянин в квартиру зайдёт – клубок у его ног клокочет, он его футболом: когда кого в сердцах раздавит, а когда просто отпихнёт.
Однажды: шалунишка Стефан поймал змеюку, притащил в дом, чтобы Анну позабавить и Конрада подразнить. Первая с пленницей играла, усюсюкала, а второй как увидел, так и заорал: «Аааааа! Бляди! Суки! – (именно так и заорал) – Уберите от меня! Аааааааааа!» Ажно Профессору пожаловался, лишь бы совсем прогнали мерзкую гадину. С тех пор и по лесам скитаться перестал, даже не начав. Так и стал сиднем сидеть на участке, весь трепеща, разве что по сельской улочке за хлебом пройдётся. Боялся он этих аспидов как огня – а ведь и так был подвержен пароксизмам беспричинного страха. Было это и «культурологично», и символично: бегущий якобы к природе, сам панически боялся природы.
Только человек, способный петь, может приобщиться к Традиции. Вплетать свою лепту в лепоту Целого, а не просто жадно внимать музыке сфер, резонируя болью в завязанных узлом связках на любые её модуляции.
Анна – та пела. Когда занималась со Стефаном и пару раз – слышал Конрад – за работой. Глубоко и высоко одновременно; с изощрёнными фиоритурами – колоратурные рулады на тальянском и незатейливо, простенько – народные песни на родном. Как-то в закатный час на Лесном участке мастерилась: «Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля. / Тебе поём мы песню, вечерняя заря».
Кто поёт, тот и самовысказывается, и причащается предвечной звуковой купели, плавно скользя по волнистым протокам беспричинной радости, безотчётной сладости, безосновной прелести. И чувствуя это, даже чуждый сантиментов Стефан нет-нет, да басистым рёвом подвывал Анне.
Радио играло пластмассовую музыку.
Анна играла на дереве и чуралась металла, так же как Конрад всю жизнь мечтал играть на металле, но не выносил пластмассы.
Конрад слышал медь труб, жесть голосов, серебро гитар.
Анна слышала сочность берёз, клейкость сосен, медовость лип. Анна знала: музыка личинкой сидит в сотканном из природы коконе молчания, но распусти этот кокон, свободная музыка будет бабочкой, и наперекор пластмассе, вспорхнёт над посёлком к обетованным небесам универсума.
А ещё повадился хаживать в гости Поручик.
И слава Богу – Конраду не надо было относить свои реляции к станции. Комиссар полиции принимал у него отчёт прямо на участке Клиров.
Он выслушивал Конрада с кислой улыбкой снисхождения, и казалось, что зря Конрад надрывается, со странными-страшными неформалами тусуется – похоже, и без того было всё известно представителю всесильных и всеведущих Органов. Но он Конрада как-то раз скупенько так похвалил и – что гораздо важнее – наградил денюжкой. В тот же день переехала денюжка в оттопыренный карман Анны, от комментариев воздержавшейся.
А вообще-то Поручик сам Анну каждый раз ангажировал – и уединялись они в беседке и толковали о разных материях, каких именно – Бог знает. Жалко было Конраду кассет своих.
Порой являлся Поручик с ранья, когда Конрад, пробедокуривший всю ночь, только-только спать собирался. Не сразу заходил Поручик на участок, знаючи, что Анна свои ритуалы должна выполнить. Перед участком облачался он в лёгкую майку и туда-сюда галопировал, изображая джоггинг.
Бывало, глянешь в окно – Поручик бежит по аллее, втягивая спину, разгоняя воздух рельефным, как глобус, торсом. Летит Поручик, уши-крылья раскинув, короткими толчками выпуская переработанный воздух, по сторонам не глядя, некую цель видя. И уступает дорогу Поручику вся встречная живность – настолько он, в отличие от неё, исполнен стремления, собранности, воли... Жало желания и пресуществления.
Сам-то Конрад спортом не занимался. Колёса стимулировали жироотложение. Наросло брюхо – стоймя выпученное, сидьмя складчатое. Он напоминал кенгуру в тужурке.
Это спереди. А сзади был он – этакий хейрастый-пейсастый лысеющий христосик-педерастик. Раз убывает сила в мускулах, пусть будет сила в волосах. Как у Самсона.
Но Анна сыграла роль Далилы. После того как Поручик сделал Конраду замечание по поводу внешнего вида: негоже сексоту из толпы выделяться. И вскоре Анна внаглую заявилась к Конраду с ножницами и чик-чик – привела его причёску к общему знаменателю. То, что стрижка получилась модная и модельная, нисколько его не утешило. Правда, Стефана Анна обкорнала куда короче – но тот ведь сам просил: жарко, дескать.
