Не без грустного удовольствия вспоминаются эти вечера. Из-за черных силуэтов деревьев встает розовая луна. Небо усыпано крупными звездами: здесь оно по ночам всегда ясно, первые тучки начинают собираться после наступления дневной жары и к полудню дают грозу и ливень. Ночной лес полон звуков — рычания, воя и тявканья животных, стрекота и жужжания насекомых, тихого хруста и осторожного шевеления. Звери где-то совсем рядом, но огонь не подпускает их, и мы беззаботно заняты забавой. Костер горит ярко-ярко, освещает кусты, которые как будто придвинулись ближе, и мы сидим среди них словно меж ажурных розовых ширм.

Люди вытянули шеи и, выпучив глаза, смотрят прямо в маленькое отверстие рупора. Накручивания пружины и установку пластинки они не замечает, в их сознании это не связано со звучанием голоса. Они слышат пластинку каждый вечер, но неизменно повторяется одно и то же: сначала напряженное молчание, при первых, неясных звуках оркестра все вздрагивают и пятятся назад, потом, локтями отпихивая друг друга, лезут снова вперед и замирают. Они знают, что маленький человечек, сидящий в ящике, сейчас запоет живым и странным голосом, и ждут. Первая, бравурная и игривая, часть песенки вызывает оцепенение и испуг: медленно кольцо людей опять раздвигается, задние встают на ноги. Сквозь кусты я вижу светящиеся зеленые точки. Это слушают звери. Они тоже встревожены и поражены. Но когда тот же голос делает паузу и потом вдруг трагическим шепотом произносит последние слова тоски и отречения — раздается взрыв хохота. Все смеются до слез, указывая пальцами на ящик, и одобрительно кивают головой. Маленький человечек, запертый белым начальником в коробке и жалующийся оттуда, не вызывает ни малейшего сочувствия!

Согласно моему приказу, капрал, незаметно спрятавшись в кустах, вдруг стреляет из винтовки. Одни вовсе не замечают звука, другие с досадой кричат: «Тише!» Но когда выстрел самоубийцы слабо раздается в рупоре, то все люди вздрагивают и открывают рты от изумления, а светящиеся глаза за кустами мгновенно исчезают. Потом носильщики осматривают ящик самым тщательным образом — заглядывают в рупор, прикладывают к крышке уши и даже нюхают. «Фламани?» — спрашивают меня хором. Я важно киваю головой. Тощий парень очень дикого вида подает мне кусочек жареного мяса и жестом дает понять — «это для него, для пленника!» Я не беру подаяния, и все начинают спорить — чем я кормлю человечка? Когда? Как даю ему пить? Нюхавший ящик дикарь с видом превосходства предельно понятными знаками объясняет, что пленник не отправляет естественных потребностей, значит, не ест и не пьет. Все поражены и смотрят на меня. Неужели, правда?! О, да! Маленький фламани может жить без еды и питья год и больше, до пяти лет. Все думают, потом говорят с сомнением, что белые господа не могут прожить без еды и питья и пяти часов, уж это все знают достоверно! Тогда, сделав таинственное и страшное лицо, я привстаю и сдавленным шепотом сообщаю потрясающую тайну: маленький человечек — наш добрый дух. Пока он с нами — мы в безопасности, но горе нам, о горе, горе! — если мы разобьем ящик: дух навсегда исчезнет, и явится Смерть… Оцепенев от ужаса, все сидят, выпучив глаза и высунув языки.

«Дети, — думаю я. — Как легко управлять этими большими детьми!»

Однако усталость берет свое. Носильщики улеглись и прикрылись. Холодная сырость поползла по кустам, потянуло на сон. Только капрал и я одеты, нам пока не холодно. Настроение отличное, закуриваем последние на сегодня сигареты и начинаем тихую беседу.

— Ты какого племени, Мулай?

— Бамбара.

— Но ведь бамбара живут во французской колонии, далеко отсюда.

— Да, бвама, на реке Нигер. Это — Франция.

— Как же ты попал сюда, на границу Уганды, в бельгийские владения?

— Служил на границе у французский офицер. Раз его проиграл карты все деньги бельгийский офицер. Все. Сказал бельгийский офицер: «Меня деньги нет. Тебя бери мой солдат. Хороший солдат. Все знает». Хороший французский офицер. Морда толкал мало.

— И сколько же он задолжал денег?

— Много. Сто франков. Я слышал.

Для убедительности Мулай показывает на свои уши. Лицо его выражает гордость. Наши синие дымки вьются к большой желтой луне. Пауза.

— В морда тебя, черный собака! — вдруг рычит капрал, глядя, как дежурный уже начал клевать носом и покачиваться. Пауза.

— Ну а бельгийский офицер?

— Он скоро болел, ехал домой. Мне записал новый срок.

— А подданство? Ты же не бельгийский подданный!

Мулай смотрит на меня. Чешет затылок.

— Не понимать.

— Ты помнишь родную деревню? Жизнь там? Свою семью?

— Аллах сотворить мужчина для война, женщина для дом. Мужчина держать оружие, женщина — мотыга. Я — мужчина.

— И ты не жалел, что тебя взяли в армию?

— Иншаллах… Жалеют черные собаки. Умирают. Валла — скот, не люди.

Мы смолкли, сразу надвинулась страшная тишина леса — глубочайшая тишина в многообразии тревожных звуков — рева, лая, воя… стрекота и жужжания… назойливого тонкого писка… Ночь в африканских дебрях… Время яростного пожирания слабых…

— Ну и что же было дальше?

— Жил в Дакаре. Учил стрелять. Солдаты получать мазанка и женщина. Она день приготовлять пища, ночь спать с солдат.

— Как же ты ее нашел?

— Французский сержант давать каждый солдат. Старые солдаты нам оставлять, мы тоже молодым давать, когда ехать Париж.

Я поворачиваюсь к нему и всплескиваю руками.

— Париж!

Вот в гуще Итурийских лесов сидят два человека, которые оба видели Париж… Париж! И чудесные образы далекого и прекрасного, нежные и грациозные, вдруг прозрачной гирляндой поднимаются на фоне зловонных собак, неуклюже пересекающих усыпанное звездами небо.

— Мулай, расскажи скорей о Париже! Ты видел Париж!!

— Моя хорошо знать Париж. Хорошо знать.

— Ну так говори же, говори!

— В Париж очень твердый спать. Полы казарма — камень. Здесь — вот трава мягкий. Париж — твердый, очень твердый. Бок болит день, бок болит ночь. Париж холодный: зуб з-з-з. День — з-з-з, ночь — з-з-з.

— Но ведь город-то сам какой чудесный, Мулай! Человек получает удовольствие уже от самого города! Ведь, правда, же? Правда?

— Правда, бвама. Один раз неделя ходил бордель, иногда два. Сенегальский стрелок мало времени увольнение, спе-ши-спеши. Шинель не снимать — холодный, зуб — з-з-з. Женщина ноги трет наши пуговицы до кровь. Кричит: а-а-а. Час десять солдат. Очередь.

Молчание.

Между прочим, летающие собаки особенно опасны, они являются разносчиками бешенства. К тому же эти ужасные твари исключительно противны — жирные, грязные, вонючие. Черт побери, и насекомых у них, наверно, немало…

Настроение испорчено. Укладываюсь спать. Вытаскиваю из-под себя сучки и камешки, подгребаю под бока листья и закрываю глаза, но, прежде чем тяжелое забытье притупит сознание, у меня есть лазейка в светлый мир творчества. И уже другой голос говорит где-то внутри меня, отражая исковерканную радость воспоминаний.

Роскошный тропический вечер. Небо далекое и прозрачное. Скоро вспыхнут первые звезды. Лес дышит влажной расслабляющей негой, душным ароматом пышных и ядовитых цветов. Маленькая круглая поляна, окруженная высоким лесом, кажется чашей, до краев наполненной голубым и зеленым полумраком.

Деревня в сборе. Женщины сидят на земле кольцом. Они тщательно вымыты и натерты душистым илангом. Неясно алеют пятна ярких украшений, вплетенных в волосы, поблескивают браслеты и ожерелья. Сзади стоят мужчины, они во всей красе торжественного облачения. Колышутся яркие плащи и наброшенные на плечи пестрые шкуры, веют султаны перьев, львиных грив и конских хвостов. Статные и сильные тела затейливо раскрашены мелом и цветной глиной. А вокруг — синяя стена леса, причудливая сеть лиан, гирлянды и гроздья невиданных цветов. Вверху, как будто касаясь неба, в золотых лучах заходящего солнца короны пальм.

Гул приглушенного говора. Все ждут появления первой вечерней звезды. Общее возбуждение передается и мне. Ожидание чего-то желанного и запретного.