И пока я размышлял над тем, какой предлог избрать для четвертой по счету вылазки по отысканию злополучного дома, ко мне привязалась собачка, изъедаемый паршой экземпляр с оттопыренными ушами, казавшимися привинченными к голове. Пес не мог не обратить внимания на авоську со съестными припасами, заготовленными мною для предстоящего ужина, одним глазом взирая на рыбу, овощи, а также на припасенную для завтрака колбасу, другим — как мне подумалось — он оценивал мучившие меня проблемы, так что неясное дружелюбие, мелькнувшее в глазу под номером два, явно предназначалось отчаявшемуся буке, то есть мне. Поскольку мы очутились напротив дома Лукача, я дал псу имя Дьёрдь, против которого он явно не возражал, ибо принялся прясть своими нелепыми ушами.
Пока я по кусочку скармливал ему колбасу, пес, усевшись на задние лапы, рассказал мне свою жуткую историю, она, несмотря на явные преувеличения и необъективность, на которые способна изнуренная бродяжничеством дворняга, все же пришлась мне по душе, и мне не оставалось иного выхода, как бросить ему в пасть последний кусочек колбасы.
— Дьёрдь, ты явно преувеличиваешь, — сказал ему я, когда пес стал заверять меня, что знает в этой респектабельной округе всех и вся, до самого распоследнего кошака, — все венгерские собаки склонны к преувеличениям, если речь заходит о колбаске, однако твои переходят все разумные границы. Но если уж ты такой умный, как склонен утверждать, тогда возьми да покажи мне дом, где располагается квартира писателя и преданного коммуниста Пала Фридриха.
Дьёрдь поднялся, потянулся, повел носом и отправился в путь-дорогу мимо погруженных в спячку домов, уже знакомых мне, словно я вырос на этой мрачной улице, затем свернул налево, еще раз налево, пока мы не оказались именно на той улочке, на поиски которой я убил столько времени, остановившись перед дверью с номером 16, то есть там, где проживал ныне убывший на съезд литераторов в Москву писатель Пал Фридрих, который, будучи заслуженным деятелем искусств своей державы, на радость представителям рабочего класса насобачился преображать сопутствующие творчеству муки в излучавшие оптимизм строфы. Мария вручила мне изданный в ГДР сборник его эссе с посвящением автора, которое последний размахал аж на всю страницу, снабдив его криво начертанным сердечком, красовавшимся подле фамилии. Вчера вечером я пролистал книжку, однако пресловутое сердечко так занимало меня, что уже не хватило сил вникнуть в тонкости дифференциаций между городской и сельской субкультурами в творчестве Шандора Петефи. Наутро я обнаружил книгу возле своей подушки — она так и осталась нечитаной, ядовитая зелень переплета предостерегла меня от дальнейших попыток раскрыть ее.
— Спасибо тебе, Дьёрдь, — поблагодарил я пса, после чего плотно прикрыл и запер дверь в соответствии с предписаниями Марии, которая, судя по всему, неплохо разбиралась в местной специфике, и, словно непрошеный визитер, стал неторопливо подниматься по лестнице до третьего этажа, где в тусклом свете нескольких лампочек отыскал квартиру 32, в которой мне предстояло пережить приобретавшие в моем воображении все более зримые формы ужасы предстоящих выходных.
Дом дышал, это явственно ощущалось. Перегнувшись через перила и склонив набок голову, я стал вслушиваться, пытаясь вглядеться в темень уходящей вниз шахты, будто в желании удостовериться, что никто за мной не следит. В глубине подъезда раздался чей-то смех, затем послышалась музыка, секунду спустя чей-то голос стал призывать кого-то по имени, громко и отчаянно, как пытаешься во сне дозваться до человека, уже ушедшего. Как выйти из этого положения, я не знал и не понимал. И поскольку ничего другого не оставалось, вставил ключ в замок и как можно медленнее повернул его. С одной стороны, я представлялся себе законченным подонком, с другой — коварным взломщиком, пробравшимся сюда с Запада и намеревавшимся проникнуть в средоточие восточноевропейского искусства, с третьей — кем-то еще, о ком у меня имелось лишь смутное представление; мой внутренний голос предостерегал меня: ты угодишь в ловушку.
Тупоумие, с которым я совершал упомянутый взлом, было настолько очевидным, что, коль дело дойдет до обвинения, для меня, чего доброго, отыщется куча смягчающих обстоятельств. Впрочем, какие там обвинения, пристрелят на месте, да и дело с концом. Во всяком случае, я в компании ободранного пса попал совершенно не туда, куда следовало, в совершенно неподходящее место, однако, несмотря на неизбавимые тяготы, мне в голову не приходило ни одной мысли, которую я с легким сердцем мог бы привести своему гипотетическому обвинителю. Неприятно звучно колотилось сердце, в голове шумела кровь, меня колотило так, что того и гляди плоть оторвется от костей. Даже дисциплинированный Дьёрдь и тот оказался подвластен этому отнюдь не комфортному состоянию и, вдруг улегшись, будто скатанный в рулон ковер, прижался к дверям и стал жадно принюхиваться к щели, словно за ней располагался некий изобилующий мясом рай. Неожиданно меня стал разбирать смех — видимо, мои истерзанные нервы нуждались в расслаблении. На мгновение я взглянул на себя глазами сотрудника тайной полиции: угодливо прильнувший к чужой замочной скважине композитор из Берлина, трясущийся всем телом, весь в поту, готовый вот-вот хлопнуться в обморок, да еще в сопровождении жадно скулящей местной дворняги.
Когда я осторожно приоткрывал уже отпертую дверь, чтобы, не дай Бог, не скрипнуть, в нос мне ударила такая жуткая вонь, что мы с Дьёрдем в ужасе отпрянули, при этом я, в панике позабыв обо всем, наступил своему четвероногому приятелю на лапу, и тот пронзительно взвизгнул.
Какой-то бородач в огромных роговых очках, заметно увеличивавших его и без того огромные глазищи, вынырнувший из дверей квартиры № 31, обнаружил на лестничной площадке незнакомца, который, склонившись над подозрительного вида псом, пытался успокоить животное ласковыми словами на немецком языке. То ли вследствие специфики жизненной закалки, приучившей его не принимать близко к сердцу подобные инциденты, то ли не ожидая ничего иного от приятелей своего именитого соседа, бородач, похоже, не собирался возмущаться по поводу шума на лестничной площадке.
— Чем могу служить? — со старонемецкой учтивостью осведомился он, и я в ответ сподобился лишь безмолвно кивнуть на распахнутую дверь в квартиру Пала Фридриха, откуда по-прежнему устремлялся на волю смрад, из-за которого, собственно, и разгорелся весь сыр-бор.
Бородач — как выяснилось вскоре, провинившийся перед университетом приват-доцент, душа которого тяготела к герменевтике, что, несомненно, не могло не притупить его чувств, в том числе и обоняния — семенящими шажками страдающего близорукостью человека проследовал в квартиру, отыскал выключатель, затем жестом пригласил меня и пса войти. В довольно скудно освещенной прихожей, как и следовало ожидать, высились книжные полки, на которых кроме бессистемно расставленных книг в жутком беспорядке громоздились камни, фотографии и прочая дребедень — пылесобиратели, вероятно, чувствовавшие себя вольготно в этом скопище пыли. Пока доцент-расстрига застыл у двери, мы с псом, точно двое разведчиков, продвигались по штольне, прорытой в книжной стихии, при этом я старательно обмахивался сначала ладошками, потом свидетельством о вручении Государственной премии — иначе вони было просто не вынести.
Пес вдруг остановился, явно не желая двигаться дальше; обнюхав плетеную из рогожи дорожку, он возложил голову на лапы и стал боязливо повизгивать. Добравшись до конца коридора, я повернулся и, будто через перевернутый бинокль, увидел растянувшегося на полу пса и чуть поодаль бородатого философа, который, странно жестикулируя, пытался что-то сообщить мне. Распахнув в гостиной окно, я впустил в квартиру прохладный влажный воздух. Потом опустился в кожаное кресло у распахнутого окна и, считая на пальцах, сделал десять глубоких вдохов и выдохов. Возможно, у меня недостает опыта по части приключений, мелькнуло у меня в голове, как, впрочем, и особого таланта быть счастливым, способности к расточительной самоотдаче, и, возможно, все пресловутые авантюры и приключения — или же то, что я впоследствии принимал за таковые — лишь предпринятые кем-либо акции, целью которых было повергнуть меня в состояние полнейшего смятения. Кто же дирижировал ими сейчас? Уж не Мария ли? Не она ли заманила меня в эту вонючую берлогу обласканного властью писатели, чтобы подвергнуть мой характер суровому испытанию?
