Вы встретились со мной, теперь действуйте! — вскричал тогда я, и не было аргумента, который смог бы убедить меня в обратном.

И тут же всю мою былую неприкаянность как рукой сняло — так избавляется от старой кожи пресмыкающееся. Три недели спустя мы поженились.

Но Юдит? Разве встречу с ней можно считать случайной?

Может, ее ко мне подослали? Мария? Неужели Мария до сих пор носилась с идеей подбросить мне свою дочь? Я был вынужден вновь отрывать в памяти полузабытую историю нашей с ней встречи — необходимо было избавить себя от беспочвенных подозрений. Потому что если на Юдит и в самом деле была возложена эта малопристойная миссия, рано или поздно она себя выдаст хотя бы по причине молодости и неискушенности. Ей не выдержать, убеждал я себя, двадцатитрехлетняя девушка, несмотря на всю энергию и кажущуюся опытность, непременно совершит промах и окажется в таком положении, из которого ей без чужой (моей) помощи никак не выпутаться. Мне придется вступить в битву с этим созданием, чтобы не пасть жертвой его чар. Так что предстояло спуститься на землю с сияющих высот собственного мнимого превосходства и бесстрашно поставить все на карту. Но на какую карту? Я страстно желал вновь увидеться с Марией, она, и только она, могла внести ясность. Если меня угораздит во второй раз втрескаться в мать Юдит, что в принципе исключать было нельзя, то дочери предстоит поднять забрало. Рассеять подозрение. Но с какой стати Юдит влюбляться в меня?

Я рассеянно мусолил пальцами напоминавшую раковинки сырую лапшу, взвешивая то один, то другой вариант подозрения — предательство или любовь? — пытаясь схематически представить эту головоломку в виде двух различных по форме кусочков теста, как в кухне появилась Юдит и вырвала меня из раздумий.

— Ага, это так ты относишься к своим гостям? Эгоист несчастный! У самого дорогого для тебя на свете человека сегодня день рождения, а ты торчишь на кухне и забавляешься с лапшой.

И тут же, обхватив мою голову руками, расцеловала меня в лоб. Естественно, все мои подозрения вмиг исчезли, все намерения о предстоявшей великой битве были тут же позабыты и отброшены. Сдавшись, я поднялся и будто заколдованный направился вслед за Юдит к заметно прибавившим в числе гостям — познакомиться с вновь прибывшими и осведомиться об их настроении и самочувствии. А лапшу я все-таки успел в буквальном смысле прикарманить и тайком поигрывал комочком теста, сунув руку в левый карман брюк.

Мы разговорились с одним престарелым врачом, другом отца Юдит по Будапешту. Он практиковал сначала в Италии, а позже в Англии, теперь же жил в Мюнхене с женой, которая была на сорок лет моложе его, и на протяжении последних лет писал мемуары.

— Наши с вами жизни весьма схожи, — торжествующе заверил он меня.

Бедняга, подумалось мне. Он пригласил меня к себе, я пообещал зайти, хотя отлично знал, что по доброй воле ни за что не стану с ним встречаться. В гости меня только силком затащить можно. Моя вторая жена обожала ходить по гостям, в результате чего второй брак превратился в череду визитов в дома импресарио, главных режиссеров, врачей, рядом со мной усаживались супруги крупных промышленников, владельцев конюшен скаковых лошадей, косметологи. Всех этих людей интересовало лишь одно — музыка, сочиненная мною для телевидения, на тех же нечастых концертах, где исполнялись мои произведения, не удосужился побывать никто из них. Вероятнее всего, людей этих интересовали лишь они сами, и все походы в оперу, на фестивали оперной музыки, на бенефисы ужасающих бездарностей из стран третьего мира предпринимались лишь затем, чтобы потом иметь возможность пригласить кого-либо к себе, либо самим оказаться в числе приглашенных к кому-либо. Многие доходили даже до того, что оповещали о своих планах газеты.

Однажды в рубрике светской хроники я натолкнулся на упоминание о том, что я был замечен в гостях у графини Саксонской и Веймарской в компании торговца автомобилями Петера Бруннталера, завсегдатая упомянутой рубрики сплетен. После этого эпизода я наотрез отказался от хождения по гостям, и моя вторая супруга в одиночестве появлялась на коктейлях и приемах, а пару дней спустя я узнавал из газет, в чьей компании она расточала радушие. И поныне ее снимки время от времени мелькают на страницах газет — ее нынешний муж, хирург, специализирующийся на пластических операциях, периодически клонирует зомби, в домах которых вращается моя бывшая. Иногда я ее просто не узнаю, иногда меня все же посещают смутные воспоминания. Да, я был женат на этой женщине. Да, сейчас она замужем за творцом красоты. Да, я вбиваю себе в голову, что некогда был влюблен в нее. Нет, теперь я ее не люблю.

Врач-венгр одарил меня визитной карточкой, которую я тут же похоронил в братской могиле моего бумажника вместе с десятком других. До скорого, сказал я ему, позволив Юдит оттащить меня к другой группке гостей, в центре которой восседал художник-венгр, с 1958 года живущий в Мюнхене и с тех пор возвысившийся до профессора здешней Академии художеств. Я вынужден был сделать над собой усилие и послушать о том, как этот оригинал-гном, воспользовавшись тем, что заполучил меня в качестве аудитории, принялся изрекать к всеобщему сведению прописные истины. Причем его гнусавый голосок был куда неприятнее изрекаемого им. Бедные студенты, невольно прошептал я про себя, всеобщий крах уже недалек.

После столь изнурительного обхода мы снова оказались там, где еще недавно находился мой рабочий кабинет. Эстеты, которых тем временем начали потчевать, с набитыми ртами по инерции продолжали расчленять нерасчленимое, толкуя о современности.

Хватит. Больше здесь оставаться незачем. Сделав вид, что собрался в туалет, я покинул торжество, сбегал наверх за плащом и отправился к Изару, где рассчитывал в этот вечерний час побыть в одиночестве.

Дождь разогнал всех по домам. Кроме велосипедиста, во все горло распевавшего нечто, напоминавшее «Болеро» Равеля, на трассе Томаса Манна мне не повстречался никто. Я шел вдоль течения, направляясь к водоподъемной плотине, рассчитывая, если выдержу темп, вернуться через Английский сад часа пару часов спустя.

Река, казалось, радовалась любой капельке влаги сверху, чтобы покрыть многочисленные куски суши, будто экзема усеявшие водную гладь. У ведущего к автобану туннеля валялся велосипед со спущенными шинами. В этом месте всегда пахло прелью, и, пройдя пару десятков метров, я с наслаждением вдохнул свежего воздуха. Сидевший вверху на металлической опоре голубь справил кляксу прямо мне под ноги. Повезло, подумалось мне, один лишний шаг, и тебе нагадили бы прямо на физиономию. При этой мысли я невольно ускорил шаг. Порыв ветра смахнул капли дождя с листвы, и я благодарно подставил им лицо.

С тех пор как в мою жизнь ворвалась Юдит, не важно в статусе подосланной или же случайно повстречавшейся, я впервые отправился на прогулку по этому маршруту. В некотором смысле Юдит, разумеется, разнообразила мое житие, ее молодость раскрыла мне глаза на многие вещи, на которые, не желая отвлекаться попусту, я перестал обращать внимание.

С другой стороны, она здорово стеснила меня, лишив привычной свободы действий и вырвав из дрейфа в океане собственных настроений своими постоянными «отчего» и «почему». Стоило мне захотеть прогуляться в одиночестве, как тут же следовал вопрос: «А что, ты уже успел заработаться?» А если я не удостаивал Юдит ответом, безмолвно накидывая пальто, следовала просьба помочь там-то и там-то, а когда я осведомлялся, нельзя ли это отложить, меня тут же осыпали упреками — мол, ты ужасный эгоист, тебе наплевать на мое образование.

И я снова стягивал пальто, слушал ее игру на виолончели, а если отваживался высказать критические замечания, Юдит со снисходительной улыбкой отвечала, что, мол, я проявляю поразительную для музыканта неосведомленность по части виолончели. Ей было необходимо лишь мое присутствие, я должен был сидеть и внимать, изображая благодарную публику, я обязан был присутствовать везде: за обедом, во время игры на виолончели, среди ее родственников, я должен быть очевидцем приступов ее вдохновения и даже сидеть подле мольберта, когда она рисовала, созерцая процесс ее рождения как художницы, впрочем, по ее же признанию, бесталанной.