Железной дверью закрывалось его логово, а дверь всегда была плотно закрыта и заперта на засов, если хозяин внутри, или на большой висячий замок, если уходил куда-то. Ложась спать, Чирков клал рядом с собой автомат и два пистолета. Был еще под рукой ящик с гранатами. На всякий случай.
Но месяц шел за месяцем, лето сменило весну, а осень лето, и прошла еще одна страшная зима. Все предосторожности оказались излишни: никто не появился в обозримом пространстве Чиркова — ни с худой, ни с доброй целью. Если не считать тараканов.
В очередном своем походе он дошагал до неведомой ему доселе деревни и тут вздрогнул радостно и испуганно: на краю её очень уж правильно, в ряд расположились могилы, все одинаковые, без венков, но с православными крестами. Кресты деревянные, одинакового размера, и сделаны, судя по всему, в одно время. Значит, и захоронение совершено одновременно. Была даже пустая могила с другими в ряд, ожидавшая кого-то: стены ее были обшиты досками, чтоб земля не осыпалась.
Чирков понял, что кто-то хоронил тут людей уже после того, как они погибли подобно прочим жителям прочих деревень. А это означало, что после Времени Ноль кто-то остался в живых, следовательно, кого-то можно встретить даже сейчас. Он взволновался до того, что перехватило дыхание. Стал осматриваться, прислушиваться, но было тихо, безмолвно. Осторожно пошел по улице — дома были заперты на висячие замки и без замка оказался только один дом.
Чирков постучал — никто ему не ответил. Вошел — то, что он тут увидел, поразило его.
Посреди избы, прямо в гробу, на одеяле ватном лежал седой старик. Уже мертвый. Всё говорило о том, что старик этот с белой бородой сам улегся в гроб, а умер совсем недавно. Тело его еще не было тронуто тлением — значит, смерть наступила дня два или три назад; самое большое — за неделю до прихода Чиркова.
Осознав это, он чуть не заплакал от горя, словно старик был ему родным. Чирков сам удивился своему горю, но совладать с чувством не мог, смахнул слезу. Будто разминулся с дорогим человечком, и теперь уж им не встретиться никогда. Горько было от мысли, что в эти три года он, Чирков, мог быть не один — рядом жил бы еще один человек. Если б с ним поделиться банками в солидоле — жил бы и сейчас. Разговаривали бы.
Старик лежал, как и подобает покойнику, одетый в смертную белую рубаху, в опрятные синие брюки и в новенькие валенки. У изголовья его гроба стояли иконы: Нерукотворный Спас, Сретение, Николай Чудотворец.
Возле икон расставлены были два блюдечка, и в каждом застывшие лужинки воска — все, что осталось от сгоревших свечей. Еще много икон висело по стенам, и показалось Чиркову, будто большая лампада только что погасла от того колыхания воздуха, которое произвел он, вошедший.
В избе этой оказалось много книг с печатями сельской библиотеки. Но старик, по-видимому, перед смертью читал только Библию — она лежала рядом с ним и очки на ней, а рядом — маленький молитвенник.
Умерший был сед совершенно и худ. Восковая бледность не портила его лица, а придала ему выражение благородства. Наверное, он умер от голода, потому что ничего из съестного не было в этом доме — ни корки хлебной, ни чашки крупы.
На закладке Библии Чирков прочитал:
«Завещание. Я, Просекин Николай Сергеич, 84 года, похоронил свою семью, всех соседей, всю деревню. Нашедших меня прошу предать земле по-христиански. Крышка гроба возле сарая. Могила вырыта. Храни вас Господь, люди добрые. Аминь».
Чирков постоял в этой избе. Зачем-то перекрестился неумело на иконы. Вышел и долго сидел на крыльце. Потом обложил избу хворостом да соломой и поджег. Когда изба уже занялась вся, он, будто вспомнив, вбежал внутрь — там было дымно, огонь гудел на чердаке — подхватил лежавшую возле покойника Библию и выскочил вон.
В сенях ему показалось, что сзади кто-то сухо кашлянул, но вернуться Чирков уже не мог. Да и зачем!
Мало ли что может померещиться!
Уже весь багровый от пожара, стоя перед ним, открыл книгу наугад и стал читать вслух:
— «Сказал я в сердце своём о сынах человеческих, чтоб испытал их Бог, и чтобы они видели, что они сами по себе животные; потому участь сынов человеческих и участь животных — участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё — суета! Всё идёт в одно место: всё произошло из праха и всё возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх и дух животных восходит ли вниз, в землю?..»
Чирков перелистнул, окинул взглядом пожар и продолжал читать уже молча:
«И обратился я, и увидел под солнцем, что не проворным достаётся успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их. Ибо человек не знает своего времени. Как рыбы попадаются в пагубную сеть, и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие удаляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них».
Чирков подумал, пожал плечами, ещё подумал, ещё раз пожал плечами и, размахнувшись, бросил книгу в огонь.
Оглянулся — возле сарая стояла прислоненной к стене крышка гроба. Она была выстругана, судя по всему, не вчера и не месяц назад, а гораздо раньше: доски уже утратили свежесть. Он зачем-то отнёс эту крышку к горящей избе и тоже бросил в огонь. Причём и сам себе не смог бы объяснить, зачем это сделал. Бросил, и всё тут. И ушёл, не оглядываясь.
Когда-то, ещё на первом году жизни в одиночестве после Времени Ноль, стал он отмечать крестиками на календаре прожитые дни, как Робинзон Крузо зарубками на столбе. Но поскольку иногда впадал в забытьё, от которого отходил медленно, то не мог потом определить, сколько суток проспал, и счёт дням потеря. Воспрянув от глубокого сна, он видел себя сильно похудевшим, с отросшими ногтями — значит, прошла неделя или более.
После огненных похорон того старика Чирков уснул, едва вернувшись домой. Долго ли, коротко ли он спал, трудно сказать, но проснулся ночью от обвального шума, писка, шороха, треска. Несколько секунд лежал, не соображая, что к чему; рука привычно нащупала цевьё автомата.
Шорох и шум обтекал его логово, как река обтекает остров. Что это? Наводнение с ледоходом? Нет, в шорохе слышался многоголосый писк живых существ.
Чирков осторожно встал, по-кошачьи мягко шагнул к окну-иллюминатору и отпрянул: под мутным светом с небес через поляну, пересечённую дорожками из бетонных плит текла серая масса, это была неисчислимая крысиная рать. А отпрянул Чирков потому, что в окошко-иллюминатор заглядывало их сразу несколько, тыкаясь отвратительными мокрыми мордочками как раз к его лицу. Их черные круглые глазки, острые зубы — всё источало злобу и свирепость.
В отвращении и панике он приоткрыл окошко, вставил дуло автомата в щель, как в бойницу, и нажал на спусковой крючок. Поднявшийся писк, казалось, заглушал звуки автоматной очереди. Перед его окном образовался клубок, в котором переплелись живые и мертвые. Он сменил рожок у автомата и снова поливал свинцом крысиную рать, не отрывая пальца от спускового крючка, пока палец не занемел. Патронов было много — их ли жалеть! Сменил рожок и в третий, и в четвертый раз. Нет, вражеская рать не разбегалась, а только еще больше свирепела, как те собаки. Крыс, наоборот, становилось все больше и больше, словно каждая мертвая делилась на несколько, части эти в свою очередь становились крысами. Во всеобщей суматохе живые поедали живых и мёртвых — Чирков это ясно видел.
Он захлопнул окошко, устало откинулся к стене, прислонился к ней спиной, зажал ладонями уши, чтобы не слышать отвратительный, характерный писк неостановимо жрущих хищников. Он представил себе, какую мясорубку устроил перед своим логовом — всю эту кишащую гадость, это кровавое месиво. Зачем он стрелял! Наверняка полчища крыс прошли бы мимо, надо просто переждать.
Крысиное нашествие продолжалось всю ночь. Казалось, ему не будет конца. Чиркова посещала паническая мысль: неужели крысы обосновались здесь навсегда? Тогда они рано или поздно доберутся до продуктового склада и там — как знать! — учуют мясной запах и не успокоятся до тех пор, пока не уничтожат штабеля обсолидоленных банок. Значит, над жизнью его нависла смертельная опасность.
