ОБА были свидетелями того, как менялась Италия - ночь за ночью, вплоть до нынешней ночи, слишком холодной для середины весны. После войны Иван и

Пьетро стали расклеивать плакаты в поддержку Народно-демократического фронта: соперничая с фашистами и христианскими демократами не только в местах, где расклейка плакатов разрешалась, но и на металлических ограждениях строек, на парапетах набережных Тибра, на бетонных стенах общественных туалетов, на стволах огромных платанов и в подъездах богатых домов. Для правды, считали друзья, сгодится любое место.

Уже тогда Иван знал, как из воды с мукой приготовить в старом алюминиевом ведре лучший в мире клей - достаточно нанести его кистью, тонким слоем, чтобы удержать на месте самые справедливые, самые коммунистические слова, призванные изменить этот дерьмовый мир. У Ивана, ему еще и двадцати не исполнилось, были широченные плечи и чистая, как зеркало, душа. Податливый и рассудительный Пьетро был, в отличие от него, тоненький, как тростинка, и любил насвистывать песни борцов Сопротивления. Он раскатывал бумажные рулоны, как персидский купец раскатал бы перед шахом свой лучший ковер. Не случалось ни разу, чтобы хоть один из плакатов оказался сорванным ветром или был приклеен неровно, кое-как, - Гарибальди, изображенный на них, уверенно смотрел в революционное будущее.

В те полные надежд ночи Пьетро и Иван познакомились со своими будущими женами: рыжеволосой коротко стриженной Сарой, активисткой партии, и Марианной, которая зарабатывала на жизнь, торгуя собой на площади Победы. В этом, разумеется, не было ничего страшного, потому что и в любви, и в преданности делу коммунизма все равны. Обе пары расписались в муниципалитете на Капиталийском холме в один и тот же день, были свидетелями друг у друга; на общей фотографии они стоят, обнявшись, и смеются. Родственников, которых приглашают на свадьбу, ни у кого из молодоженов не было, но и так все вышло отлично: сели в грузовичок на площади Венеции, поехали пьянствовать во Фраскати, провели там, в пансионе "У Стеллы", самую сладкую ночь.

Иван и Марианна сняли квартирку на виале Эритреа, а через год, когда на их лестничной площадке освободилась еще одна квартира, туда переехали Пьетро и Сара. По вечерам они ужинали вместе - то у одних, то у других - и строили планы на будущее. Собрания партийной ячейки Пьетро и Иван теперь посещали реже, потому что устроились на рабо-

ту в рекламную фирму и ночи напролет расклеивали всевозможные плакаты, не имеющие никакого отношения к революции. Впрочем, говорили они, нужно зарабатывать, чтобы содержать семью, - особенно теперь, когда наши жены вынашивают детей и обеих замучил токсикоз.

В ведении Пьетро и Ивана находилось восемьдесят рекламных щитов, разбросанных по всему городу. Они должны были следить за их состоянием: заменять покоробившиеся оцинкованные листы и сгнившие столбы. В десять вечера Пьетро и Иван выезжали на небольшом фургоне, в кузове которого лежали рулоны плакатов, складная лестница и пакеты с бутербродами. Тем, кто ничего не смыслит в жизни, такая работа, может, и покажется простой; однако на самом деле точно подогнать полосы, приклеить их так, чтобы не было морщин, и потом, отойдя шагов на тридцать, удостовериться, что все аккуратно и ровно, - самое настоящее искусство. Иногда достаточно плохо приклеить всего один угол, чтобы через несколько часов ветер оторвал всю полосу. Иван и Пьетро понимали друг друга с полуслова: подай, натягивай, больше, меньше, сигарету, едем дальше. Последние плакаты они приклеивали на исходе ночи, когда рассвет уже озарял купола церквей и окна новых многоэтажек. И первые люди, спешащие на работу, могли на ходу любоваться лицами Монтгомери Клиффа и Мэрилин Монро, скутером "Веспа Пьяджо" и автомобильными свечами "Марелли", комиком Тото и термопластиком "Моплен" - огромными, в рост человека, и яркими изображениями, только что появившимися под утренним небом.

Обычно Иван и Пьетро завтракали в баре на пьяцца Ан-нибалиано, что рядом с фирмой по перевозке мебели. Сегодня платит один, завтра - другой. Покупали сигареты и газету и вместе читали броские заголовки на первой полосе. Иногда они позволяли себе доехать до Остии - не хотели сразу возвращаться домой и заваливаться спать. Они взяли щит и там, чтобы как-то объяснить женам свои запоздалые возвращения. Случалось, на Ивана находила тоска, и он спрашивал, дрожа от холода: "Что ты обо всем этом думаешь, Пьетро?", Пьетро переспрашивал: "О чем?", и Иван, которого на самом деле мучил вопрос, как жить дальше, помолчав, отвечал: "О плакатах". И Пьетро отзывался: "Некоторые ничего", - зажигая последнюю сигарету, самую нервную.

Когда дул зимний северный ветер или лил дождь, Иван своими геркулесовыми руками крепко держал лестницу и Пьетро залезал наверх, а, спускаясь, прежде чем ступить на землю, ставил ногу на плечо друга. "Спасибо, Иван", - говорил он. Деньги они делили пополам, но после Сариной операции три месяца подряд все брал себе Пьетро, и это было

нормально. Через несколько лет они перестали обращать внимание на рекламные изображения как таковые: на загорелых женщин и аперитивы, на разноцветные полоски и странные слова, на пальмы и новые машины. Главное, чтобы плакаты были наклеены мастерски, по всем правилам искусства. У каждого росло по трое детей, причем последний ребенок Пьетро был от Ивана, а средний Ивана - от Пьетро: вышло так, что втайне каждый из двух друзей переспал с женой другого. Потом-то правда выплыла наружу, но оба и виду не показывали, ведь все в этом мире преходяще… Между тем дети росли и вытягивали из родителей деньги, все больше и больше: хотели такой жизни и таких вещей, как на рекламе, у них губа не дура. На большой голове Ивана волосы быстро поседели, Пьетро же совсем облысел и немного сгорбился, а еще его постоянно сотрясал кашель. Когда они отходили на пару шагов, чтобы убедиться, что бумага наклеена как надо, они часто даже не понимали, что там изображено, чему эти молодые блондины на плакатах так радуются. Впрочем, и город - вокруг их восьмидесяти рекламных щитов - изменился. Из кабины фургончика они видели, справа и слева, незнакомые районы и толпы чужих людей, слышали непонятный шум и ощущали непонятные запахи; новые времена не имели ничего общего с теми, что были им памятны. Только фургончик остался прежним. "Может, пора его поменять", - говорил Иван. "На что?" - спрашивал Пьетро.

Дети постепенно обзавелись семьями, некоторые жили теперь в дальних городах. Один сын уехал в Америку изучать какую-то сложную дисциплину. Одна дочка какое-то время работала моделью в Милане, потом устроилась на службу. Свадьбы удались на славу, все это говорили: наперебой хвалили угощения, красивые наряды.

Сара и Марианна ушли из жизни знойным летом - одна за другой, с разницей в один месяц. На похороны Пьетро и Иван надели те же костюмы, что надевали и на свадьбы детей.

Последние годы они работали еще с большим рвением, чем раньше, ни о чем не думая, не желая считаться ни с артритом, ни с тем, что на стремянке у них кружится голова. Разматывали рулоны и наносили клей, меняли одни загорелые лица на другие загорелые лица, одни красные автомобили на другие красные автомобили, одних актеров на других актеров, один плакат на другой. Как будто переворачивали листы календаря, напечатанного в какой-то далекой стране. В дни выборов, выпадавшие на воскресенье, они ездили в Остию и подолгу сидели на скамейке у моря. Однажды ночью Иван подумал, не качнуть ли лестницу, чтобы Пьетро упал, - но это было всего один раз в жизни. "Потом отвезу его в больницу и

останусь там навсегда, буду катать его в инвалидной коляске". А Пьетро как-то ночью, в полнолуние, пришла мысль спилить все столбы рекламных щитов. "Я бы их посадил где-нибудь в другом месте, пусть из них вырастет лес, строгий и голый, из одних стволов".