Сегодня с утра директор пригласил его поговорить о работе профилактория и базы отдыха завода, расположенных за городом — на берегу озера. Еще вроде бы интересовали его пионерские лагеря.
Сев в кресло напротив директора, Андрей Данилович бормотнул скороговоркой:
— Здоров, Валер Палыч, — и вынул блокнот. — Тебе как, вкратце обо всем доложить или в подробностях?
Его несколько удивляло появившееся у директора желание поговорить на эту тему: или доверять ему стал меньше, или на заводе дела пошли так хорошо, что у директора появилось много свободного времени...
— А как тебе удобнее, — задумчиво ответил директор.
Это совсем настораживало. Но вины за собой Андрей Данилович не чувствовал; с начала весны он не менее двух раз в неделю бывал и в профилактории, и на базе отдыха, и в пионерских лагерях — там все подготовлено на совесть и люди хорошо отдыхают, а ребятам в пионерских лагерях нравится.
Но если надо подробно...
Директор, однако, слушал его крайне рассеянно, собственно, похоже, совсем не слушал, а пристально разглядывал что-то за окном кабинета.
«Тут что-то не так, — подумалось Андрею Даниловичу. — У директора что-то другое есть за пазухой».
— А еще мы везде водопроводные трубы сменили. Помнишь, я тебя просил трубопрокатный завод выручить, сверхпланового металла им подкинуть, вот они нам за это отличные трубы отгрузили... — тихо добавил он.
Директор кивнул и сказал, все еще глядя в окно:
— Я вот о чем хотел тебя попросить, Данилыч... Вот, знаешь ли, о чем... — внезапно он пристукнул кулаком по столу так, словно сердился на себя за нерешительность. — Да поговори ты, Данилыч, черт возьми, со своим сыном по-мужски...
— А что такое? — растерялся Андрей Данилович.
— Давно уже до меня слухи всякие доходят... Он же умный малый, я же знаю. Надежды я на него определенные возлагал. А он, оказывается, гульнуть любит, поддать, как говорится, — уже и на работе это начинает сказываться.
Андрей Данилович поник в кресле.
— Утром только о нем вспоминал. Слышал я все, о чем ты говоришь. Но он, понимаешь, увиливать стал от встреч со мной. Не к нему же ехать и там на него орать. Там его жена, еще моя внучка...
— Зачем же орать?
— А что с ним делать? Сын. Наследник. А понять его не могу, — горестно развел Андрей Данилович руками. — На дом ему всегда наплевать было. В саду поработать ему лень... Года три назад купил я ульи с пчелами, думал хоть этим заинтересовать, «Потребности, говорю, у тебя большие, не по зарплате, давай мед качать — потрудиться для этого, конечно, надо». А он: «Да они, говорит, пчелы, кусаются». — «Собаки они, что ли, пчелы-то. Жалят они, а не кусаются».
Директор внимательно посмотрел на него и добавил:
— Цифры он еще подтасовал, чтобы их отдел сполна мог премию получить.
От гнева Андрей Данилович чуть не задохнулся. Он вскочил на ноги и нервно заходил туда-сюда по кабинету.
— Ну, гад! Вечером заманю к себе в сад и в саду на комле голову ему топором отрублю! Преступление века — напишут... Отец зарубил сына!
Директор захохотал за столом:
— Ой, Данилыч... Успокойся, Данилыч... Не надо ему рубить голову. Ты же не Иван Грозный и не Петр Первый. И время, знаешь, совсем не то, вышестоящие товарищи, как говорится, нас с тобой за это не похвалят.
Андрей Данилович почувствовал неловкость за свою вспышку, снова сел в кресло и сказал поспокойнее:
— А что делать? В кого он такой — не пойму. У нас в роду пьяниц не было. Я даже на войне не всегда наркомовские сто грамм пил, там, на передовой, знаешь, чуть перепьешь, так и голову потеряешь...
— Сейчас не война, — вставил директор.
— ...По линии жены это пошло, что ли?
Глаза у директора совсем стали веселыми.
— Вера Борисовна пьяница, да?
— Не вяжись к словам. Конечно, нет, сам знаешь. Может, кто в дальнем поколении был алкоголиком, читал я кое-что по генетике...
— Давай, Данилыч, только без демагогии. Ладно?
— Нет, ты скажи, что за молодежь нынче пошла? Что им надо?
— Не им, а ему, Данилыч, — поправил директор. — На заводе много молодых специалистов, но мало к кому у меня есть столько претензий. А потом, знаешь, читал я где-то, что молодежь сама по себе не бывает ни плохой ни хорошей, она такая, какой ее делает старшее поколение.
Андрей Данилович обиженно выпрямился:
— Выходит, я плохой, да? Виноват во всем?
— Поколение, я же сказал. Значит, не только ты, как отец. Не все же мы только хорошее делаем. Бывает, такие еще глупости творим. Кто-то из молодых заострит внимание на теневых сторонах, глядишь — и покатился по наклонной... Надо и помочь такому понять себя и время.
— Мудрено что-то. Батя мой меня в детстве бивал редко, раза три или четыре. Всегда за дело. Лет десять, помню, мне было, когда стал я пошаливать с табаком. Поймал он меня как-то с самокруткой, привел домой, поставил на стол миску с табаком, положил газету, спички, а сам стал с вожжами позади и говорит: кури, а то выпорю. Одну искурил, он вторую заставил... Короче, так я тогда накурился, что весь позеленел. Рвало потом — все нутро как будто вывернули. Но с тех пор и подумать о табаке противно. Так вот... Заманю я сегодня сына к себе, а сам куплю ящик водки, возьму палку покрепче и заставлю его, чтобы он пил и пил...
Директор сказал:
— Молодец. Сначала хотел отрубить сыну голову, а теперь решил отравить его водкой.
Андрей Данилович растерянно моргнул:
— А что делать?
— Поговори с ним. Только без крика, без палки... Сегодня пятница. Два выходных дня впереди. Вечером сегодня или завтра постарайся с ним встретиться. А в воскресенье с утра приезжай ко мне. Расскажешь, как у вас там разговор состоялся... Посидим мы с тобой и подумаем. А потом я за него возьмусь. Как говорят, прецеденты были.
К себе в кабинет Андрей Данилович пошел совсем пасмурным. В приемной секретарь-машинистка вздрогнула, увидев его, и резко повернулась, локтем задвигая ящик своего стола; могла бы и не задвигать: ему давно известно, что в ящике лежит раскрытая книга — она любила читать в рабочее время.
Окно в кабинете уборщица оставила открытым, наверное, для того, чтобы быстрее высох вымытый ею пол. Оттягивая время, когда все же придется сесть за стол и заняться делами, Андрей Данилович подошел к окну и долго стоял там, поглядывая на поднимавшиеся за ближними цехами трубы мартенов, отливающие под солнцем красноватым светом, высокие и стройные, как корабельные сосны. Почему-то мысли о сыне стали постепенно уходить, растворяться в появившемся опять чувстве неудовлетворенности, недовольства собой.
Из глубин завода поднялся и дошел до кабинета холодящий кожу звук: у-у-ааа... Словно завод тяжело вздохнул, и вздох, отразившись от неба, вернулся на землю пронизывающим космическим эхом. Этот звук, природу которого Андрей Данилович до конца так и не смог уяснить, всегда пугал его до жути, и сейчас, вслушиваясь в непонятный вздох огромного завода, он болезненно повел плечами и неожиданно подумал: «Ну зачем, зачем я здесь?» Поймав себя на этой мысли, он удивился: странно как-то, честное слово, — вообще-то он считал, что давно привык к заводу и полюбил его, хотя во многом, конечно, он оставался для него таким же загадочным, каким показался в первый день знакомства... Тогда по заводу водил его молодой инженер. Ловкий, подвижный, инженер умудрялся прошмыгивать под самым носом кургузых бокастых паровозиков, перетаскивавших ковши с металлом из цеха в цех, и он за ним не успевал, подолгу ждал, когда же пройдет гремящий состав, потом, спотыкаясь о рельсы, догонял инженера. На решетчатый виадук, поднятый высоко над землей, он взошел с облегчением, но здесь оказалось не слаще: виадук железно гудел под ногами, меж стальных прутьев далеко внизу отчетливо проглядывались запорошенные темным снегом заводские дороги и пути железнодорожных подъездов к цехам; часто наплывал дым — то паровозный, то из труб мартенов, то со стороны коксохима, и тогда инженер терялся, словно в тяжелых тучах. Замирало сердце и казалось: стоит сделать шаг — и полетишь в пустоту. Его удивляла собственная робость, какая-то странная боязнь завода: такого чувства он не испытывал и во время войны, где конечно же часто бывало страшно. Спустились они у рыжеватых громадных домен, откуда с шипением и свистом вырывался газ, а иногда и пламя. Над головой, заслоняя небо, толстыми змеями ползли по опорам трубы, от них исходило тепло, и снег, несмотря на мороз, здесь подтаял: под подошвами порой чмокала вода, а с крыш бытовок свисали монолиты зеленоватых сосулек. Одна из ближних сосулек сорвалась, раскололась о землю, и в шум, в пугающий вздох завода еле слышно вошел, лаская слух, такой знакомый, стеклянно-чистый тонкий звон.
