— Ну же — стреляй... Если сможешь, — слова прозвучали настолько язвительно, словно мать так и нарывалась на пулю.
Отец посмотрел на меня темным взглядом, медленно опустил пистолет и покачал его на ладони, как бы прикидывая, сколько весит смерть, потом, крепко выругавшись, вскинул руку и выстрелил в потолок. Показалось, что стены комнаты пошатнулись, в уши мне ударило горячей тугой волной, в голове зазвенело; сквозь звон я смутно расслышал, как где-то за спиной закричала бабушка, как в доме захлопали двери комнат. Сунув пистолет в кобуру и не застегнув ее, отец крупно шагнул в мою сторону.
— Сутки тебе на размышления, — он рубанул рукой воздух. — Решай сам — уедешь со мной или останешься здесь... с этой.
Все это случилось тем более неожиданно, что мое детство до войны никогда не омрачалось ссорой родителей. Памятными, особенно светлыми остались годы, проведенные под Ленинградом, на берегу Финского залива. Тогда я очень любил гулять в выходные дни с отцом и матерью. Выпадало такое не часто: обычно и по воскресеньям отцу приходилось бывать на службе. С детской наблюдательностью подмечая, как наскучавшиеся родители — то отец, то мать — мягко отстраняют меня с дороги, боясь случайно толкнуть, а сами, не умолкая, ведут веселый и легкий разговор, состоящий из отдельных слов, восклицаний, я бессовестно использовал это: просил купить то книгу с яркой обложкой, то футбольный мяч, игрушку или коробку конфет... Не прерывая разговора, отец доставал из кармана деньги, мать открывала сумочку, и выходило так, что домой мы возвращались нагруженные покупками.
Часто только у двери квартиры, когда надо было доставать ключ, отец замечал в своих руках свертки. Он удивленно рассматривал их, а мать принималась смеяться и смеялась безудержно, долго, в изнеможении прислонясь спиной к стене коридора.
Еще я замечал, что на улице вслед нам оборачиваются прохожие.
Мальчишкой я думал — это из-за отца: из-за ордена на его груди, из-за командирских ремней. Взрослым же понял — отец и мать просто нравились людям, когда шли рядом.
Но первое мое открытие мира, ощущение себя и жизни, ее тепла, запаха и красок, произошло не там, а в городе, где мы живем теперь. Я плохо помню, как мы переезжали под Ленинград, а три предвоенных года, прожитые на берегу Финского залива, возможно, совсем заслонили бы более ранние впечатления, если бы не мать: почти все вечера мы с ней проводили вдвоем, и она часто доставала большой толстый альбом в ледериновой обложке и с двумя медными застежками, позеленевшими от времени; в альбоме, подаренном матери бабушкой, хранились фотографии — мать показывала их, рассказывала о моей родине, об Урале, оживляя события более ранних лет моей жизни.
Случалось, к нам, под Ленинград, приезжали с родины знакомые, а однажды в квартиру ввалился большой и веселый человек в косоворотке, с густым чубом, выбивавшимся из-под соломенной шляпы, и в синем костюме с заправленными в сапоги брюками. «Ольга, принимай гостя, который хуже татарина! — крикнул он с порога и бросил на пол тяжелый, туго набитый рюкзак. — Я тебе полмедведя привез — пельмени делать!» Голос его был таким зычным, а рюкзак упал на пол с таким грохотом, что в квартире напротив открылась дверь и оттуда выглянул наш сосед — посмотреть, не случилось ли чего.
— Борис... — ахнула мать. — Каким ветром?
— Зюйд-ост-вест-норд-уральским, — захохотал гость.
Но в комнате он застеснялся, сел на краешек дивана и сунул в колени крупные красные руки, сразу словно став меньше ростом. Мать позвонила на работу отцу; гость так и сидел, почти не двигаясь, на диване, но когда отец пришел, оживился, поднялся, опять став большим, и крепко обхватил отца.
— Но-о, медведь, — засмеялся отец. — Ребра сломаешь.
— Вот, вот... Это тебе не пьяного вязать. Попробуй с трезвым справиться, — с довольным видом проговорил гость.
Тогда отец тоже обхватил его:
— Ладно. Постараюсь.
Мать подсела к столу и, глядя на них, сказала:
— Дети... Честное слово — дети.
Лица у обоих стали краснеть и скоро налились краской до цвета переспелой вишни. Я следил за ними затаив дыхание и переживал за отца — а вдруг тот человек и правда сломает ему ребра.
Они боролись, стоя на одном месте, и никто не мог пересилить.
— Хватит вам. Хватит, — сказала мать.
И тут отец резко присел, его соперник повалился на него, а отец быстро выпрямился — наш гость, перевернувшись в воздухе, упал на диван.
Поднимаясь на ноги, он без обиды сказал:
— Твоя взяла.
К вечеру мать настряпала пельменей с медвежатиной, на столе появилось вино; выпив, и гость, и отец с матерью разговорились, вспомнили старые годы, когда меня еще на свете не было... Тогда-то я впервые и услышал о том, как поженились мои родители.
Родной наш город, теперь один из крупнейших промышленных, в те годы был совсем небольшим, захолустным, хотя и числился областным центром. Работу в городе найти было трудно, и мать девушкой, почти девчонкой, уехала от родителей километров за сто, в горы, на золотой прииск, где устроилась работать учетчицей.
Давно выбранный без остатка и заброшенный прииск ныне затерялся где-то в горах, но места те, в общем, я хорошо знаю, а по рассказам матери и представляю тот дощатый, рыже-красный барак, где она жила, покрашенный так небрежно, полосами, что можно было подумать — его не краской покрывали, а натирали кирпичом, чью мелкую пыль ветер местами посдувал со стен; стоял барак у самого озера, набегавшие на берег волны часто докатывались до его стены, и на ней, над самой землей, всегда темнела отсыревшая полоска.
От близости поросших соснами гор воздух в тех местах даже в ясную погоду отливал синевой.
Комната матери выходила окнами на озеро; под окнами покачивались просмоленные лодки, привязанные цепями к обнаженным корням сосен.
За матерью тогда упорно ухаживали двое: начальник прииска, чубатый парень из комсомольских работников, любивший носить косоворотки, и инженер — пожилой уже, лет сорока, мужчина; она постоянно ощущала их внимание, а стоило ей выйти к озеру за водой, как кто-нибудь из них обязательно оказывался рядом, брал у нее ведра и нес к бараку.
Оба были напористыми, хотя вели себя по-разному. Инженер, носивший перстень, все крутил и крутил его с тонким расчетом, чтобы камень перстня то прятался бы под пальцем, то вдруг вспыхивал на солнце острыми лучами; под эту игру камня он говорил с мягким сожалением: «Вам бы в столице жить, Ольга Андреевна, ходить по театрам с поклонником, а не в этой глуши... Скоро я отсюда, между прочим, уеду... — камень на перстне словно подмигивал, а инженер оглаживал мать ласковым взглядом. — Знаете, так и вижу у вас на плечах меховое манто — глаз бы не оторвать». Начальник прииска, человек погрубее, рубил сплеча: «Давай сюда ведра, Ольга. Не допрешь сама-то, разольешь половину. Коромысло бы завела, голова садовая. — Легко нес ведра и прозрачно намекал: — По нашим-то глуховатым местам мужа тебе надо поздоровше, вот как я, чтобы воду носил и дров поколол, да то, да се по хозяйству делал».
Она терялась и, отдав ведра, слишком уж прямо и напряженно шла рядом, делая вид, будто пристально рассматривает что-то такое вдали; особенно смущал ее инженер: понаслышке мать знала — в городе у него есть семья, и не совсем понимала, зачем он за ней ухаживает.
Еще на прииск, якобы по делам, из соседнего городка зачастил наезжать верхом молодой командир (в будущем — мой отец) с двумя вишневыми кубиками в петлицах.
К прииску вели две дороги: короткая, но трудная — через перевал, и длинная, легкая, петлявшая по лесам в низинах меж гор.
Отец выбирал трудную, но короткую.
Спускаясь с крутой тропы перевала, лошадь его сильно приседала на задние ноги и раздувала бока, но на ровном месте отец не давал ей передышки, гнал вперед, а у барака так резко осаживал, что лошадь аж на дыбы вставала — тогда он бросал поводья, быстро выдергивал ноги из стремян и, скользнув телом вдоль крупа лошади, спрыгивал на землю, мягко пружиня на длинных ногах.
