— Старик ваш Белоусов, конечно, того... ну, хочу я сказать, очень он активный дедушка, — пробормотал Бокарев. — Но вы-то сами, здешние люди, что смотрите? По-моему, старик именем брата вовсю спекулирует, а вы его остановить не можете.
Показалось, женщина посмотрела на него с одобрением, но тут же слегка поморщилась:
— Знаете, я и сама об этом много думала, и кажется мне, что с дедом Петром Михайловичем все наши крепко увязли.
— Как это увязли?
— О-о, тут длинная история... Давно все началось. По рассказам я знаю, что Дмитрий Михайлович с братом своим был в ссоре. Они почти и не встречались. Да Дмитрий Михайлович и не жил в селе, он служил в армии. Это он после войны сюда, тяжело раненный, приехал на отдых. А у нас его избрали председателем райисполкома. Тут дед Петр из тюрьмы вернулся: проворовался он, говорят, сильно — его и посадили. Вернулся он — и надо же, нахал какой, сразу в райисполком: требую, сказал, компенсацию за незаслуженное суровое наказание. Представил дело так, будто он с каким-то острым дефицитом в районе боролся и его зря посадили. Дмитрий Михайлович, рассказывают, его выгнал. Так дед Петр, уходя, сказал: у тебя, Митька, хоть и грудь в орденах, а лицо желтое и плечи совсем усохли. А у меня хоть и бельмо на глазу выросло, но плечи еще — о-о... Посмотрим в дальнейшем, кто в жизни умнее окажется.
— Верно, вот нахал, — изумился Бокарев.
— Вскоре к деду Петру Витька еще этот прибился. Совсем мальчишкой тогда был, чистенький такой, помню, ходил...
— Племянник?
— Какой он ему племянник. Он из других мест совсем. Так они просто — головы всем дурят.
Бокарев удивленно присвистнул:
— Номер — уж да-а! Племяш-то, оказывается, и не племяш вовсе.
— Зато спелись они, как родные. Стали они жить-поживать и всякими темными делами заниматься. По Витьке этому тюрьма плачет — браконьерничает, капканы ставит... А Дмитрия Михайловича у нас очень любили. И все знали, что он сильно болен. Еще пуля у него фашистская где-то глубоко под позвоночником сидела, врачи даже операцию боялись делать. Вот и смотрели на их художества сквозь пальцы: только бы Дмитрий Михайлович не узнал. Только бы его не расстроить. Когда же Дмитрия Михайловича разбил паралич, то дед Петр настрочил во все инстанции бумаги, что хочет он, чтобы братик в его доме лежал, в тишине и покое. В этой затее у нас сначала сильно сомневались и очень часто стали заходить к нему в дом — посмотреть, что там делается. А Петр Михайлович и верно ведь окружил брата заботой: он всегда лежал побритым, умытым, в чистой постели, в свежей рубашке... После этого у нас на все просьбы старика с удовольствием стали откликаться. Он и отгрохал такой домина. В гости к нему, навестить Дмитрия Михайловича, даже из области приезжали. Он всех привечал, как родных: накормит, баньку истопит... Устроил, короче, он нечто вроде дома-музея. Внизу отдохнуть можно. А наверху, в стеклянном мезонине, в тепле и уюте лежал заслуженный человек... Всех это как-то, знаете, очень устраивало.
Бокарев покрутил головой:
— Ловок дед, ничего не скажешь.
— Препротивный старик, — зло отозвалась женщина. — До чего дело дошло... Ходил по селу и во все вмешивался. Указующе палкой тыкал. А чуть что не так по его мнению, сразу кляузные письма писал. Разбирайся потом, кто прав, а кто виноват.
— А вы сами, наверное, учительница? — спросил Бокарев. — Или нет, — его осенила догадка, — вы врач. Верно?
— С чего это вы взяли? — удивилась она. — Нет. Я дояркой на ферме работаю.
— Как это дояркой?! — воскликнул он.
— Просто. Работаю дояркой, — она посмотрела на него с изумлением. — Чему это вы так удивляетесь?
Бокарев понял, что опять он попал впросак, и забормотал:
— Так это я. Так. Ну, речь ваша...
Щеки ее так и запылали.
— Как вам не стыдно? По-вашему, раз я доярка, то и должна говорить как-то так: анадысь, чегой-то и намедни... А у меня, между прочим, десять классов образования.
Бокареву стало совсем неловко:
— Не то совсем я хотел сказать. Просто, знаете, доярки мне представляются этакими здоровущими ба... ну, женщинами, которые и воду в ведрах могут таскать без устали, и вилами шурудить, и эти, ну, как их, одним словом, согласитесь, и вымя это дергать все время — дело нелегкое.
Она даже головой замотала — в такой пришла восторг:
— Ой... Вот чудо! Честное слово, вы словно с Луны свалились. Надо думать, современной молочной фермы вы никогда и в глаза не видали.
С сельским хозяйством Бокарева связывала только скульптурная группа «Межи перепаханы», и он, вспомнив ее, помрачнел.
— Доярками нас теперь только в народе еще называют, — добавила женщина. — А так мы операторы машинного доения.
Дальше Бокарев долго шел на лыжах с хмурым видом и молчал.
С любопытством поглядывая на него, женщина тоже молчала, хотя, похоже, все как-то хмыкала про себя.
Но вскоре она приостановилась и подняла лыжную палку:
— Посмотрите на ту скалу.
— Я ее уже заметил. И раньше я ее видел, — отозвался Бокарев. — Интересная очень скала, стоит, прямо как природный постамент.
— Прошлым летом у деда Петра Белоусова очень забавная история вышла с этой скалой. Все село до слез смеялось. Не совсем, правда, приличная история, но я вам ее расскажу, чтобы вы так не куксились, а повеселели. Представляете, он заставил Витьку взобраться на эту скалу и в нише выбить крупными буквами «Петр Михайлович Белоусов». А пониже — год своего рождения и тире... Рассказывают, что он написал завещание, по которому половина его хозяйства отойдет Витьке, если он после его кончины выбьет за тире дату его смерти...
Бокарев вскинулся:
— Как?..
— Просто. Вот так: год рождения и год смерти. Но ребята, они его очень не любят, потому что он их палкой любит наставлять, взяли и схулиганили: выбили на пустом месте за тире очень нехорошее слово. Так Витька, по указке старика Белоусова, то слово на двадцатый век переправил.
У Бокарева сильно забилось сердце, он так и рванулся к селу.
— Простите меня, но мне нужно туда, в дом, — торопливо сказал он. — Я там одно дело до конца не довел. А потом я вас смогу найти? Я вам все, все расскажу...
— Спросите, где живет Маша Волошина, — улыбнулась она, — вам любой покажет.
— Спасибо ваш, спасибо! — ликующе крикнул Бокарев и быстро пошел на лыжах к селу.
Старик и племяш, побритые, свеженькие, сидели за столом возле большой миски с пельменями и маленькими стопками аккуратно пили водку, вытащенную из какой-то заначки.
Старик привстал с лавки навстречу Бокареву:
— Серега явился. Прокатился-проветрился? Замерз небось бродяга. На-ка водочки выпей, — и забулькал из бутылки в стакан. — А родименькой больше нет, вчерась всю под козлика выхлестали.
Он погрозил пальцем еще дымящимся пельменям.
— Ой, козлик, не знал я, что ты такой алкоголик. Как еще рога не пропил, нам оставил.
— Иди, дед, со своей водкой знаешь куда... — сказал Бокарев и жизнерадостно засмеялся. — На скалу в нишу... На свой двадцатый век.
Племяш за столом всхрапнул от смеха:
— Номер так номер. Уж триста.
— Нишкни ты, уголовная морда, — сказал племяшу старик.
— Но-о, папаша, потише, — обиделся племяш. — На себя лучше посмотри. Я-то в тюрьме не сидел.
Старик схватился за палку:
— Помалкивай, харя. А то и номер раз сказать не успеешь.
— Во-о, гляди-кось, как он раздухарился, — словно прося у Бокарева защиты, указал племяш на старика.
Тут из-под стола вылез пес Джойс, гавкнул пару раз и, нимало не стесняясь, вспрыгнул на лавку и сунул морду к миске с дымящимися пельменями.
— Но, ты, вислоухая морда, кышь отседова, — старик ткнул пса локтем в бок. — А то и выпить запросишь.
— Ты его, папаша, и так уже напоил. Вон он сколько дрых под столом, — укоризненно сказал племяш. — Нельзя так, папаша. А то у сеттера нюх потеряется.
Старик завопил:
— Серега, скажи ужо, чтой это в доме делается?!
