III Но и впрямь: что нас гонит и гонит в неизведанные пути? Отчего изнывает и стонет неприкаянный дух взаперти? Отчего, только вскроются реки и подсохнет окольная грязь, бьётся птица в живом человеке. о пруты костяные стучась? То ли ведреная погода, то ли ветреная порода, то ли вечная несвобода или вешняя колгота. То ли ветхая изгорода или дальняя долгота… От рассвета и до рассвета нас тревожит и то, и это, перекатывается лето, и ещё, и ещё одно — всё быстрее кружит планета житевое веретено. И непрочная нить стекает, время зыбкое истекает то подёнщиной, то стихами. Но и звуки – надолго ли? И яснее моих стихали, занесённые в ковыли. Но в ковыльном тугом колчане и угрюмом лесном качанье, крике птицы и пса ворчанье всё хранится живая речь. Не услышать, не устеречь — задохнётся земля в молчанье… Так, смирясь или руки в боки, безымянны и одиноки, мы пройдём в стрежевом потоке неизмеренной глубины — доморощенные пророки, местечковые плясуны… Но досада буравит темя: мол, ещё остается время. чтобы ногу – в златое стремя, а железного не приму. Дело вовремя – не беремя, коль по норову да уму. Коль поётся – без перепева, безымянно – именовать! Коль не любится королева, так супругу короновать! А поётся – в пути раздольном, а корона – во граде стольном да в биении колокольном в раззолоченном во дворце тяготой на челе невольном да заботою на лице… Вот я, милая, и катаюсь — то ли, гордостию питаясь, удоволить её пытаюсь, то ли дело себе сыскать, чтобы силы, пока остались, суетою не расплескать. Но столица взирает строго: мол, одна – а наезжих много… Замыкает кольцо дорога. и опять во дворе стою. Остаётся поверить в Бога и во близость к нему твою. IV
Хлопоча поутру на кухне, ты боишься, что мир твой рухнет, и полуденный свет потухнет, хохотнут за окном сычи, и остынет постель в ночи, сердце мёртвой тоской набухнет. Или всё нажитое – комом, чтобы в городе незнакомом снова обзаводиться домом и чужих узнавать людей, что привыкли к иным законам — откровеннее и лютей… Но покуда ценой такою не куплю своего покоя. Хоть порою до паранойи бессловесная давит глушь, остаюсь. Я отец и муж в этом городе над рекою. Всё имеет и цель, и суть, основанье и приращенье, если даже столетний путь завершается возвращеньем. Всё имеет и свет, и след, осязаемо и упруго, если двадцать протяжных лет Пенелопа ждала супруга. Но, грядущим певцам в пример, допускать не желая фальши, хитроумный слепец Гомер не пропел, что случилось дальше… 2000 г. «Из трещинок и нор…» Из трещинок и нор невемые года в ладони старых гор стекается вода — как будто человек, дав хлеба лошадям, подставился навек светилам и дождям. В жары да холода заветрел, употел — хотел умыться, да уснул, не утерпел. И, влагой поглотя несметные срока, сбегает по локтям прохладная река… Ай, воля-голытьба! Да много ли труда, коль сгнили желоба, исчезли привода? Душе да голове по нынешней поре — лишь кони на траве да церква на горе, коровы на мостах в ошмётках кизяка, да речи на устах в домах из листвяка, да шедшие сюда утеху обрести, покуда есть вода в родительской горсти… «Стрижи, как будто хлопья сажи…» Стрижи, как будто хлопья сажи, и хлопья сажи, как стрижи, почти неразличимо схоже закладывают виражи. Кругом подвох, везде обманка — ни в чём незыблемости нет: едва уверился – на свет уже является изнанка… Но с приближением концовки припоминается и то, как мама зимнее пальто сдавала для перелицовки и как великие умы, дивясь, разглядывали снимки обратной стороны Луны — совсем не тёмной половинки… Куросан[1]
Слово знаю – Куросан. Смутно да красиво… Куросан – не круассан и не Куросио: в небо выйдя, говоришь с целой степью разом, хоть рукой подать – Париж с Фершампенуазом. От недюжинной войны дюжинного года эхо прежней старины, дальнего похода. Да иная новина меньше ли жестока? Приходили имена после и с востока… Упирается быльё разворошенное: это местное, своё, доморощенное… Кочевали степняки здесь – да миновали. Казаки да мужики не именовали. Ветерок по волосам, перекат лопочет… Куросан так Куросан — кура перескочит. Временами пролились молодые воды, языками заплелись разные народы — скотоводы да купцы, пахари да стражи… А бывали огольцы, что ныряли даже! Так рассказывал отец в давнем разговоре: разбегается малец — по колено море… Проезжаю мимо сам — сердце отдыхает: и неполон Куросан — а не пересыхает. |
