На закате мы увидели и Белую.

— Эвон она по низинам перебирается, — указал ямщик кнутом далеко под гору. — Как переедем ее, тут и Байсакалова будет.

Река Белая, по-старинному Белая Воложка (уменьшительное от слова Волга), — настоящая артерия приуральского башкирского царства. По «Книге Большему Чертежу» известно было еще в XVI столетии, что Белая Воложка выпала «от Уральтовой горы». Уралом в древности назывался по преимуществу Южный Урал, а Средний и Северный Урал назвали просто Камнем. Новгородцы именовали их Каменным, или Югорским поясом.

Мы переехали эту историческую реку в верховьях, где она имеет в ширину всего несколько аршин и глубины не больше поларшина. Такой же мост, как через Яик, вывел нас на другую сторону заливных лугов.

— Вон Иремель-то лоб высунул из-за Аваляка, — объяснял Меньшин, обгоняя нас. — Куды поедем, Михал Алексеич: в Аксакалову, али здесь стан раскинем?

— Конечно, здесь… Место получше надо выбрать.

В полугоре, недалеко от дороги, найдено было и подходящее место для палатки. Березовая роща служила отличным прикрытием. Впереди расстилались сплошным ковром покосы, а за ними вставал во всей красоте Аваляк с своими каменистыми вершинами. Вид был хоть куда. Из-за правой вершины Аваляка фиолетовой полоской выставлялась Иремель — до нее было еще далеко.

— Ох, не было бы дождя, — плаксиво заговорил Меньшин, просматривая из-под руки желтевшие горы. — Вон какая оказия лезет из-за камней.

Солнце село. Отовсюду потянулись пустые тени, и ночной холодок уже чувствовался в воздухе. А из-за Аваляка грузно поднималась темная туча, точно пухла и ширилась самая гора.

Пока разбивали палатку, совсем стемнело. Красивее и удобнее такой бухарской палатки трудно себе представить: она легка, складывается, как зонтик, отлично защищает от солнца, от дождя и от холода. Устройство ее такое: шатер на четыре стороны, с островерхой крышей и несколько расширенным основанием. Снаружи она покрыта грубой бумажной материей нежнозеленого цвета, а внутри расшита сплошь самыми фантастическими узорами. Смотря по надобности, можно оставить один вход в палатку или прибавить к нему и выход.

На одной башкирской помочи я видел, как из одной такой палатки было устроено самое парадное место для разной башкирской старшины: все четыре стенки были развернуты в полукруг, а шатровый верх на своих столбиках составлял что-то вроде балдахина.

— Меньшин, а где проводник?

— Завтра, Михал Алексеич… Ты еще спать будешь, а я уже Мурачу приведу. Вот те Христос…

— Смотри, а если опять обманешь — застрелю…

— Уж чево ты и скажешь, Михал Алексеич… Теперь-то ехать темно в Байсакалову, как раз собаки обдерут, а я утром, на брезгу. За ухо Мурачу приведу… Куды ему немаканому деться?

Поднявшаяся из-за Аваляка туча так же быстро исчезла, как и появилась. Засверкали звезды, и снова выступила горная панорама, но теперь уже при самом фантастическом освещении. Горы казались выше, лес разлегся по ним тяжелым узором, а внизу, где скрывалась в густой заросли горная речка, белыми волнами заходил ночной туман. Июльская горная ночь стояла во всей красоте.

Перед палаткой весело горит костер, а кругом него наша свита образовала довольно живописную группу, рассевшись перед огнем на корточках: два ямщика в кумачных рубахах, Меньшин и «человек». Ямщики такие степенные, видные мужики и с мужицкой хитростью вышучивают Меньшина, старающегося угодить господам.

— Смотри, Меньшин, лошадь у тебя нехристи упрут, — говорил задний ямщик, не бравший от роду капли вина в рот. — После господ напьешься ты чаю и разомлеешь, а под сонного-то нехристи и подойдут… Сделают из твоей лошади махан: у тебя свое лакомство, у них свое.

— Я люблю грешным делом чайку напиться. От водки тоже отставал, да только на свадьбах не могу карахтеру сдержать: как свадьба, так и прорвет. А что касаемо нехристей, так я за ногу привяжу повод…

— Все равно украдут и с ногой вместе.

— А на чем я завтра на Иремель поеду?

— Пришибет тебя грозой, Меньшин, как ренбургского губернатора.

— И то до смерти боюсь… Кабы не Михал Алексеич, так вызолоти меня всего и то не пошел бы. Страшлив я больно: сердце так и дрожит.

В палатке царствует фантастический полусвет. Слишком много пространства для одной стеариновой свечи. Мы лежим на разостланных коврах. Стаканы с чаем стынут в разговорах о том и о сем, а летняя ночь и вся обстановка нагоняют мечтательное настроение. Так лежал бы без конца, отдаваясь созерцательной лени. В голове роятся такие же фантастические образы, как вот на стенках палатки — мысль не хочет сосредоточиться на чем-нибудь одном и отдается течению.

Мы незаметно проболтали заполночь. Как человек бывалый, Михаил Алексеевич являлся незаменимым собеседником: он долго служил на сибирских золотых промыслах, объехал Амур, побывал в Китае и заграницей. Одним словом, тем для разговоров не приходилось искать.

Рано утром меня разбудило происходившее вне палатки движение и сдержанный говор. В палатке было так тепло и не хотелось выходить, но, ведь сегодня мы поднимаемся на Иремель. Одевшись на скорую руку, я вышел «на улицу». Утро стояло великолепное, какого только, можно было пожелать, и все кругом было залито ликующим солнечным светом. Двое ямщиков и «человек» молча указали на дорогу в Байсакалову, по которой в нашу сторону быстро подвигалась целая процессия: в коробке́, заложенном парой, ехал сам Мурача, а за ним двое верховых башкир и в арьергарде Меньшин верхом на своем рыжем мерине.

— Селям, маликам!..

— Маликам селям…

Изморенные башкирские лошади едва подкатили коробок. Приземистый и толстый Мурача едва из него вылез и молча с приличной важностью поздоровался со всеми за руку. Это был совсем седой старик, плотный и здоровый, с рябым широким лицом, приплюснутым носом и маленькими серыми глазками, глядевшими куда-то в сторону, как у пойманного зверька. По синему суконному кафтану, надетому поверх бешмета, можно было заключить, что старик один из богачей в Байсакаловой. Полный титул его такой: Мурача Туля́ков, сын Тамбаев.

— Поведешь, Мурача, на Иремель?

— Зачем водить, сама пойдет мало-мало.

Другой башкир, приехавший верхом, собственно, и являлся проводником. По наружности он сильно смахивал на ветхозаветного дьячка: худенький, с острым лицом и бородкой клинышком; не доставало только косицы, а то и костюм дьячковский: длинный бешмет, ни дать ни взять подрясник. Мне понравились светлокарие, живые и насмешливые глаза этого второго номера, особенно когда он улыбался, показывая два ряда ослепительно белых зубов, которым позавидовала бы даже собака. Держался он в стороне, уступая первое место и первое слово Мураче. Звали его Гарий Мухамед. Третий башкир был просто «малайка», то есть мальчик, лет двенадцати, еще не утративший застенчивости детского возраста и в критических случаях прятавшийся за широкой спиной Мурачи. Скуластое детское личико глядело на нас такими любопытными глазками! В костюме малайки самым замечательным была бобровая шапка с бархатным верхом, расшитым позументами, — такие шапки носят женщины, и, очевидно, мать нарядила его в свою. Естественным продолжением малайки являлась двухлетняя кобылка «сивожелезой» масти, на которой он гарцевал без седла с шиком настоящего джигита.

— Кумыс барма?

— Бар…

— Эррар.[9]

Все старались сказать что-нибудь по-башкирски, пока не истощился весь запас знакомых слов. Наш «человек» говорил по-башкирски в совершенстве, как многие другие, жившие в «орде», т. е. в степи.

— Сколько верст до Иремели? — спрашивал я Мурачу.

— Двадцать пять будет мало-мало.

Напившись чаю, мы тронулись в путь. Нужно было торопиться, чтобы не изменилась погода. Мы с Михаилом Алексеевичем в коробке, а Мурача правил своими одрами. Двое башкир и Меньшин составляли конвой. У Гария за спиной болталась тульская винтовка, а Меньшин в форме ранца вез походную фотографию.