Нам предстояла нелегкая задача перевалить через Аваляк, не далеко от вершины; а высота этого кряжа достигает почтенной высоты в 1280 метров над уровнем моря. Вперед делалось страшно за несчастных лошаденок Мурачи.

Кстати, несколько слов о сравнительной высоте разных гор. Самые высокие вершины встречаются на Северном Урале, как Денежкин-Камень, а Средний Урал не имеет ни одной высокой горы. После Северного по высоте следующее место занимает Южный Урал. Есть две высоких горы около Златоуста — Юрма (в переводе: «Не ходи») 1029 метров и Таганай («Подставка луны») 1200 метров, а затем Уй-Таш имеет 859 метров, Аваляк — 1280 метров и Иремель — 1598 метров. Собственно Иремелей две горы — Малый Иремель и Большой.

Перевал через Аваляк являлся героическим подвигом как для лошадей, так и для седоков. Переехав луговину и маленькую горную реченку, мы начали взбираться на крутизну.

Горная дорога находилась в самом первобытном состоянии: ямы, колдобины, пенья, коренья, камни. Наша пара делала остановки через пять минут. Можно было только удивляться выносливости этих башкирских животов, карабкавшихся на крутизну. Даже Меньшин и тот, покачав головой, заметил:

— Вот так дорожка: пьяный чорт ездил… А башкиры бревна возят по ней. Трудовая же эта башкирская лесинка… Из-под самой Иремели волокет он бревно аршин девяти да в Балбуке за него и получит пятиалтынный. Не рад и деньгам будешь.

Казавшийся издали густой лес вблизи оказался сильно разреженным, а местами уже светились громадные «прогалызины», где все вырублено было начисто. Если лес еще сохранялся наверху, то благодаря только тому, что деревья здесь не достигали полного роста — начинали попадаться целые островки из таких искривленных елей и лиственниц, точно какая инвалидная команда. Барометр быстро падал, но и без него чувствовалась значительная высота. Все чаще и чаще стали попадаться деревья со сломанными вершинами, а в одном месте целый лес стоял без верхушек, точно их скосила какая-то могучая невидимая рука. Сидеть в коробке было хуже, чем идти пешком, но мы берегли ноги для предстоящего подъема на самый «кабан», как называются здесь вершины гор.

Мурача сосредоточенно молчал и похлестывал хитрившую пристяжную. Начавшаяся лесная глушь давала себя чувствовать. Из пяти лошадей нашего поезда две были хватаны медведем, а третья — волками. У мерина, на котором ехал Меньшин, на задней ноге в толстом месте не доставало большого куска: поусердствовавшая медвежья лапа выхватила его целиком; а мерин спасся.

— Жеребеночка одного у меня волки достигли этак-то в лесу, — рассказывал Меньшин, стараясь ехать с коробком в ногу. — Ну, мать-то, кобыла, и убежала, а мерин его заступил… Так и отбил от стаи. Морду ему всю изодрали, а взять не могли.

Меньшин вообще старался поддержать разговор и заезжал то справа, то слева. Когда исчерпались все темы, он проговорил:

— Вот што, Михал Алексеич, я тебе скажу: каки у тебя духи приятные… Так и наносит. Поедем домой, так ты дай мне этих духов помараться. Скажу хозяйке, что на Иремеле ключ такой с духом бежит.

— Апайка[10] твой лизать будет… — глубокомысленно заметил Мурача.

— Мурача, расскажи-ка, как оренбургский губернатор поднимался на Иремель?

— Чего рассказывать: губирнатор на гора лезал, а груза́ его пугал. Проводник кунчал, губирнатором шапка палил… один халуй сапог рвал, остальной халуй глушил…

По объяснению башкир неудача, настигшая оренбургского губернатора, произошла оттого, что он поднялся не с той стороны: гора не пускает на себя именно с этой стороны. Загадкой такого объяснения служит то, что Иремель, как и Ауш-Куль, гора святая и на ней где-то похоронены башкирские святые.

После двухчасового подъема с высоты перевала мы, наконец, увидели Большой Иремель. Издали гора имела очень внушительный вид. Она сверху донизу состояла из одной сплошной россыпи — целая верста насыпанных в беспорядке камней. Такую голую каменную гору я видел на Урале еще в первый раз. Ее портила только плоская и длинная вершина, не увенчанная, как обыкновенно, крутыми скалами. Малый Иремель мне показался красивее, благодаря зеленоватому тону камней. Эта гора значительно меньше, и местами голые россыпи так красиво убраны бордюрами из елей и пихт, забравшихся на такую кручу.

Нам оставалась переехать широкую котловину, которая отделяла Аваляк от Иремелей, и потом уже начать подъем. Я искал глазами девственных лесов, но их не оказалось. Свежие пни, валявшийся везде вершинник и прогалызины свидетельствовали о горячей башкирской работе.

В двух местах около дороги стояли даже деревянные козла, на каких распиливают бревна: доски было удобнее везти, чем бревно. Собственно, хорошего строевого леса здесь больше не оставалось, а рубили, что попало. Недавняя лесная пустыня быстро исчезала под топором, и, вероятно, недалеко то печальное время когда Бахты, Аваляк, Иремель и все окрестные горы будут раздеты до последнего сучка, как Уй-Таш. На меня лично эта картина безжалостного истребления вековых лесов всегда действует самым удручающим образом: один человек оставляет за собой пустыню…

— А чем им, башкирам, питаться-то? — защищал Меньшин. — Только я ремесла всего, што лес рубить…

— А что они будут делать, когда лес вырубят?

— Будут ждать, покеда новый подрастет.

Спустившись к подножью Малого Иремеля, мы сделали привал, потому что ехать дальше на колесах было невозможно.

— Телега кунчал… — коротко объяснил Мурача, останавливая своих россинантов на одной из прогалызин.

Пока распрягали лошадей и седлали их же, Михаил Алексеевич успел снять фотографии с Малого Иремеля и с Большого. Особенно оригинальны были деревья, искривленные и покрытые зеленоватым мохом березы, точно золотушные ели и пихты, и много высохших, совсем голых деревьев, стоявших среди остальной зелени деревянными скелетами. Густая трава была хороша, но под ней нога чувствовала уже мягкую моховую подстилку, и под каблуком чмокала болотная, не просыхавшая никогда вода.

Мурача остался около экипажа, а мы двинулись вперед под предводительством Гария. Старик выпросил себе винтовку на всякий случай, потому что место было настоящее медвежье и оставаться одному без всякой обороны жутко. Извилистая тропинка повела нас в лес, и горы скрылись. Это обыкновенный эффект всех горных панорам: гора тут и есть, рукой подать, а пошел к ней, глядишь, верст пять-шесть и наберется. Так же было и здесь.

Мы ехали лесом версты три, прежде чем снова увидали Иремель. Теперь гора выступала во всей красе, поднимаясь широким откосом, сплошь усыпанным камнями. При ярком солнечном освещении трудно было рассмотреть далекую вершину, на которую нам предстояло подняться с противоположной стороны.

— Страшенная вышина… — угнетенно повторял Меньшин, видимо начинавший тревожиться за предстоявший подвиг. — Ежели да оттедова… Тоже вот и губернатора ловко понужнуло с нее: не любит она, ежели не с той стороны.

Наш поезд вытянулся гуськом. Впереди ехал Гарий, а назади Меньшин. Малайка гарцевал на своей кобылке по сторонам. В некоторых местах трава была настолько высока, что из нее выставлялась одна малайкина голова.

— Погляжу я на тебя, Михал Алексеич, ловко ты верхом ездишь, — льстиво говорил Меньшин, обгоняя нас где-нибудь на полянке. — Так копылом и сидишь в седле, как ястреб. А в третьем годе, помнишь, как в горы-то с Иван Григорьичем, с Жуковским ездили? Поглядел я тогда на Ивана-то Григорьича, как в седло садился, так даже пожалел про себя…

— Чем он тебя разжалобил так?

— Да как же, Михал Алексеич: никакой в ем связи нет, в Иване-то Григорьиче. Того гляди, рассыплется. А ты пред ним: копыл — копылом.

Когда Меньшин очень уж завирался, Гарий останавливал его: «Бульна врешь, знако́м».

…Конечно, это было обидно, и Меньшин старался рассказать что-нибудь смешное про башкир.

— Еду я как-то вот эк же по лесу, — тянет он своим жалобным голоском: — Вижу, лежит кобыла палая… А жирная была кобыла. Ну, я еду дальше-то, а два башкыретина мне навстречу. «Махан, — говорю, — ваш лежит, ступайте скорее»… Воротился сам и довел их до места… Вот один башкыретин припал ухом к кобыле и кричит: «Середка кобыла живая… Наружу кунчал — середка жива!» А другой уж ножом ее по горлу пилит… Видь сожрали дохлую кобылу, окаянные!.. Тьфу…