Какое это превосходное чувство, когда ты делаешь что хочешь, живешь в согласии с собой, и главное имеешь внутреннее спокойствие. Можно получить сколько угодно удовольствий от жизни, исполнять собственные желания и капризы и при этом оставаться несчастнейшим из людей. А если ты поступаешь согласно собственным представлениям о жизни, не ломаешь себя, сохраняешь чувство собственного достоинства, ты видишь жизнь совсем другими глазами. Что движет человеком, который постоянно, подавляя в себе собственные чувства, действует так, как требует общество, кем-то придуманные правила и законы? Пересиливая себя, убеждая себя, что иначе нельзя, приходится заглушать голос сердца и поступать вопреки собственным представлениям о жизни, лукавить и подчиняться обстоятельствам. Только вознаграждения приходится ждать долго, а потом приходит разочарование. Зачем нужно было тогда так стараться, идти против себя? Не страх ли является в этом случае движущей силой? От страха стараешься заслужить одобрение окружающих, думая, что так будет безопаснее. А когда условия жизни ужесточились, никому больше не нужны были твои заискивания и те, сдерживаемые дотоле, разрушительные силы души раздавливают тебя. Безусловно, человек, как и его чувства, могут развиваться лучше, если пытаются помешать ему осуществить желаемое. В этом смысле общество человеку необходимо, чтобы развиваться. Только так же естественно, если через определенное время человек хочет вырваться из цепей, на которые посадила его группа людей, придерживающихся определенных ценностей. С другой стороны то, что мы называем свободой, возможно, нужно не всем, ведь для очень и очень многих людей важнее быть вместе со стадом, не выделяться и не высовываться – так надежнее и безопаснее. Дает ли это основание для того, чтобы полагать, что одни люди лучше чем другие? Люди, предпочитающие жить в стаде, создают своим трудом все – и материальные, и духовные основы для определенной общественной группы. Реже встречаются индивидуумы, которые пытаются сами понять и другим объяснить законы и принципы построения мира и общества. Кто из них лучше, а кто хуже – невозможно определить, просто они разные.
Гумилев, рассказывая о сути человеческих групп, пришел к такому выводу, что человек не может выйти за пределы собственного этноса, куда бы он ни уехал, как бы далеко от него ни находился. Он считает, что существуютт какие-то этнические ритмы и этническое поле, которые оказывают воздействие на человека. При этом Гумилев рассказывает об отдельно взятом этносе, как о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к другим этносам, кроме вражды. Взаимодействие этносов и культур, что составляет основу истории, упрощается при этом Гумилевым до предела. Человек у него — только явление природы, как и сам этнос — народ. Социальное базируется только на этом природном, при этом забывается, что от той же самой природы человек ушел уже давно. Человек ведь не только животное. Очень многое он приобрел вне природы, развивая созданные им социальные и духовные структуры, развиваясь также внутренне. Гумилев отказывает человеку в самом главном и значительном для него – в выборе, значит свободе. Человек для него только член толпы, что он называет красивым словом «этнос». При этом Гумилев игнорирует то, что человек тысячелетиями боролся за свободу. Каждому нужно принадлежать только определенному этносу, бороться за торжество его воззрений и господства над соседними народами. Какая удивительно благотворная почва для крайнего национализма, который очень легко может принять воинствующую форму. Назвать, как Гумилев, и сегодня человека винтиком этноса, очень похоже на то, что, говорят о первобытных обществах: там человек был в зависимости от вождей и духов своих предков. Сколько после этого боролся человек для того, чтобы освободиться! И не это ли главная движущая сила всей истории, рвение человека к свободе? Также говорят о победе человека над своим родом еще в древние времена. А Гумилев отрицает это. Он готов отрицать эту борьбу человека за то, что быть свободным, стать индивидуумом. Есть только этнос, народ, нация и борьба этого образования за выживание. И будто этому образованию все на этом пути дозволено. Все остальное, даже развитие культуры говорит о том, что данное образование близится к своей гибели. При этом им крайне идеализируется и романтизируется кочевая культура. Больше, на наш взгляд, правы те, кто считает, что есть общий человеческий дух. Среди европейской интеллигенции встречаются и такие, которые также понимают, что культура человеческая начинается намного раньше, чем думают в Европе. И начало это не связано с греко-римской культурой, как бы опять в Европе не пытались это преподнести. Культура Египта и Месопотамии, их мифы, религии, искусства и науки стоят в основе той культуры, которую принято считать европейской, и в первую очередь древней греко-римской культуры. Европейская позиция здесь проста: назвать все лучшее своим, все, что кажется не таким уж хорошим, отбросить, предать забвению, сделать непопулярной ту культуру, которую своей назвать нельзя. В случае с древней греко-римской культурой ссылаются на единство континента. Когда речь идет о новых американцах, то важнее здесь становятся якобы европейские корни и христианская религия этой заокеанской нации. Еще одно объединение для них — это христианство, христианский мир. Как люди издревле, еще до возникновения авраамических религий верили в то, что зло можно победить только добром, так и против лжи можно бороться только максимальным стремлением к тому, чтобы установить правду. А национализм можно победить интернационализмом. Как является ошибкой то, что победить зло можно злом, так же является ошибкой то, что против лжи чужих можно бороться собственной ложью, против национализма сильных мира сего собственным национализмом. Для поверивших в возможность такой борьбы и такой победы над злом и ложью, наступает трагедия: сколько бы они ни старались бороться против лжи ложью, против национализма других собственным национализмом, это вводит их в еще более тяжелое состояние. Тот, который сильнее и имеет огромную власть и средства воздействия на людей, от такого заблуждения угнетаемых может только еще больше выиграть: теперь он может легко разоблачить их во лжи, используя мощь машины воздействия и убеждения людей, созданной им. Подобной машины пропаганды, разумеется, у слабого и угнетаемого, выбравшего путь лжи и национализма как ответ лжи и национализму угнетателей, нет. Тут он оказывается в двойном капкане: с одной стороны, против него продолжают распространять чудовищную ложь и легко разоблачают придуманную им ложь как ответ. С другой стороны, он погружается все больше в болото национализма, что в его случае также означает изолированность от остального мира. Тут приходят еще восторг от собственного прошлого, начинается романтизация и идеализация его. Все упрощается до предела. Человеку или слабосильной, отставшей от своих врагов упадочной, регрессивной нации кажется, что вроде крайний национализм и есть возможность для спасения и процветания, что является, безусловно, иллюзией. Сильные, управляющие другими, используя национализм, могут к тому же защищаться от влияния на них бремени прошлого, потому что есть у них еще много другого. А отсталый, слабый, управляемый народ может потеряться в болоте иллюзий собственного нацио-нализма на очень долгое время. Очень часто ему бывает просто не за что ухватиться, чтобы вылезти из него. Он не только больше не развивается, но и теряет достигнутое им же прежде. И можно ли понять и простить то, что если одна империя ради своих корыстных целей устраивает эксперимент над чужой религией, историей и культурой, отчего рано или поздно страдает она сама? Хорошо было бы некоторым силам понять, что этот мир не принадлежит им, и любое превосходство над другими только временно.
Азизов шел в сторону города, о возвращении в который он больше всего мечтал все последние месяцы. Только сейчас, казалось бы, он даже забыл о нем. Состояние чудесной легкости проникало все глубже в его существо, мир начал казаться ему неописуемо интересным, таинственным, красивым и очень привлекательным. А самого его начали заполнять чувства, которые будто были ему прежде незнакомы. К этому времени он уже шел не по дороге, чтобы не быть замеченным, если его уже ищут. Представьте себе одинокого солдата в степи, вокруг пустота — ни людей, ни домов, разве, что изредка попадаются животные или птицы. Он только хотел уйти подальше от людской агрессии, ненависти и злобы. И оказывается, можно так радоваться воле, безлюдью, возможности свободно идти вперед, ни у кого не спрашивая на это разрешения. Главное, подальше от людей, подальше.
