– Да, служить пришел, конечно, – ответил молодой солдат с гордостью, но не без удивления.
Возможно, молодому солдату теперь показалось, что говорят что-то хорошее и, действительно, важное для него. Поэтому в его поведении появилась растерянность. До этого все вроде было понятно: дать этому возомнившему о себе черт знает что солдату отпор, что с того, что он прослужил на полгода больше. А теперь такой четкости в голове молодого солдата больше не было: он не знал, как теперь относиться к Азизову, который вроде хотел научить его чему-то необходимому для солдата, недавно надевшего на себя военную форму. Азизов, увидев такую резкую перемену в поведении противника, вновь приобрел уверенность:
– А почему так плохо служишь?
Рука его поднялась и нанесла удар по лысой голове молодого солдата.
Тот и этого явно не ожидал, его глаза округлились, он тут же опять встал в стойку атакующего кабана и изготовился нанести ответный удар. Но Азизов опять заговорил и тем самым остановил его:
– Ты хотел бы, когда прослужишь год, чтобы другие молодые тебя во всем слушались и делали то, что ты им будешь говорить?
Молодой солдат остановился и задумался. Вид у него опять был растерянный, он не знал, как себя вести дальше, как относиться к Азизову: бороться с ним или же принимать его как наставника? Азизов воспользовался его смятением и упрекнул солдата еще раз:
– Так почему же ты сам не выполняешь правила?
Молодой солдат опять молча опустил голову так, будто в чем-то провинился. И Азизов не заставил долго ждать себя: второй удар вновь пришелся по лысой голове, с которой еще не успела сойти краснота, оставленная первым ударом. Солдатик опять разозлился, и готов был вновь атаковать Азизова. Только решительности в его движениях и глазах на этот раз было меньше. Азизов продолжил беседу в том же духе, задавая вопросы молодому солдату и стараясь пристыдить его за «непристойное поведение». После каждого ответа начинающего армейскую службу солдата следовал удар Азизова по его голове. Тот каждый раз реагировал с недоумением и озлобленностью, только с каждым разом они уменьшались, а их место на лице занимало выражение покорности. Так продолжалось до тех пор, пока Азизов не решил, что на сегодня он достаточно «повоспитывал» молодого воина, и они оба возвратились в санчасть. Новобранец шел красный, смущенный, лицо его отражало одновременно и недовольство, и какое-то смирение с судьбой.
В середине февраля в санчасти неожиданно появился командир дивизиона Венков в сопровождении Доктора. Азизов решил, что это пришли забрать его из санчасти, и тут же самочувствие его резко ухудшилось. Командир дивизиона встретил Азизова на улице, сидящим в небольшой курилке, и тут же накинулся на него, тряся бумагу перед его лицом:
– Я вызову этих уволившихся солдат сюда, чтобы они сами с тобой разбирались.
Это была бумагой, написанной и переданной Азизовым недавно в санчасти офицеру, допросившему его по поводу избиений старослужащими. Он признался однажды Галие, осматривающей его раненную ногу, что другие незначительные, но многочисленные раны на ноге – следы побоев. А она передала это дальше.
Наверное, командир знал, как на него можно воздействовать. Личные упреки Венкова, как бы он ни давил на Азизова, не могли вызывать в нем ту панику и страх, какие возникли при одной мысли о встрече с бывшими «стариками», покинувшими дивизион. Ведь они бы тут же без разговоров пустили в ход свои привычные методы, еще наверняка приговаривая при этом о «недостойном мужчины поведении», за что его нужно было, как следует и надолго проучить. Было ли его поведение действительно недостойно мужчины, для него выглядело спорно. Когда Галия стала спрашивать у него о причине мелких ран и ссадин на ноге, он расслабился и рассказал о своем положении в дивизионе. Чтобы не выглядеть перед женщиной слабым и ничтожным, он оправдывал себя тем, что избивают всех, а не только его одного. Пусть думают, что действительно против сплоченной агрессии старослужащих ничего предпринимать невозможно. Те, кто не служил в армии, не знают о таких, как Марданов и Карабаш, которые даже под угрозой расправы не давали надеть на себя хомут позора и унижения. Пусть они думают, что кроме того, как подчиниться требованиям старослужащих, другого пути нет. Пусть они думают, что это самый верный и безопасный путь. Пусть они так воспитывают своих сыновей, чтобы они отступали перед злом, разрушительной силой и подчинялись ей. Так они пополнят в будущем ряды гонимых.
А кто был настоящим предателем, не те ли сержанты, вроде Таджиева, доносившие обо всем происходящем в дивизионе офицерам? Что, такое поведение можно назвать достойным? И странно, зачем им это было нужно? Им должно было быть все равно, если они не являлись сержантами, которые действительно отвечали за молодых. Но почему-то на деле всем было дело до молодых, каждый старослужащий считал себя вправе контролировать их и с особым рвением и удовольствием наказывать. Значит, от них этого требовали? Звягинцев же тогда в присутствии молодых солдат открыто угрожал Лемченко и Касымову увольнением в последние сроки за плохое несение службы молодыми солдатами. Если с Лемченко было как-то понятно, поскольку он сержант и должен нести ответственность за своих подчиненных как молодых, так и старослужащих. Командир требовал также следить за молодыми и Касымову. Тому самому Касымову, которому за несколько недель до этого угрожали тюрьмой за издевательства над Азизовым. Нет, тут что-то не так, можно просто рассудок потерять от этих несуразиц. Неужели офицерам нужно, чтобы именно вот таким образом управлялся дивизион, на силовом подчинении молодых. А тут еще угрозы Венкова о том, что он вызовет демобилизованных солдат, чтобы они сами с ним разбирались. В тот же день Азизов узнал от командира, что один из солдат последнего призыва написал жалобу на Доктора. Он попал в больницу после избиения с его стороны и написал жалобу на своего гонителя. Меры по письму были приняты. Доктор не был больше сержантом и старшиной дивизиона, его разжаловали, и теперь он был таким же рядовым как Азизов, но служил фельдшером, как и прежде.
Сказав в адрес Азизова еще несколько грубых и оскорбительных слов, Венков вместе с Доктором вошел в санчасть. Возможно, командир хотел узнать, может ли он забрать с собой Азизова, который уже довольно долго лежал здесь? Нога у солдата была еще в плохом состоянии. Командира с Доктором в тот день он больше не видел.
Выписали его из санчасти лишь спустя месяц, в середине марта. Сразу по возвращении в дивизион его вызвал замполит. Поинтересовавшись состоянием его здоровья, он вдруг резко задал вопрос:
– Зачем написал письмо министру обороны?
Азизов замер от неожиданности и удивления. Значит, письмо почтальон все-таки отправил. Прошло уже несколько месяцев. Почему же в дивизионе узнали об этом только сейчас? Замполит повторил свой вопрос, но уже более сурово. Не дождавшись ответа от подчиненного, он заорал:
– Что это за письма Вы пишете, товарищ солдат? Министру обороны? Я двадцать лет в армии, и ничего подобного не видел.
Замполит был обозлен не на шутку:
– Если у Вас есть трудности по службе, то почему не рассказываете их мне, товарищ солдат? Рядом идет война, там воюют твои сверстники. Кому им жаловаться? А ты не можешь даже здесь, в тылу, нормально служить.
В дивизионе уже все знали, что Азизов написал письмо министру обороны. Все над ним смеялись, и молодые и «старые». Стало известно также, что Азизов заявил в полку, находясь в санчасти, об избиениях демобилизующимися старослужащими. Теперь он стал в дивизионе еще большим изгоем, да к тому же и посмешищем. С кем бы он теперь ни вступал в контакт, ему тут же напоминали об этих двух случаях: о предательстве и письме министру. Отдых в санчасти, длившийся около двух месяцев, дал ему возможность немного оправиться, но положение в дивизионе стало для него невыносимым. Теперь все понимали, что Азизов является самым последним человеком в дивизионе. Несмотря на то, что он прослужил больше полугода, его положение было хуже чем у вновь призванных. С другой стороны, его стали немного опасаться: все боялись, что Азизов может написать жалобу и на них. Особенно опасались этого Доктор и его друзья, которым оставалось служить каких-то два-три месяца. Пожалуйся кто-нибудь на них, могло бы начаться разбирательство, в результате которого можно было попасть под трибунал, и тогда все планы на ближайшие годы пошли бы насмарку. В полку уже несколько раз бывали открытые заседания трибунала. Разбирались отношения между солдатами, когда один из них наносил какое-нибудь увечье другому. Удивительно, что дело Доктора не кончилось для него военным трибуналом, и он отделался легко.
