Человеку, вышедшему из низов, будучи индивидуалистом и антитрадиционалистом, приходится часто вести жесточайшую борьбу с этим драконом. Он часто, очень часто колеблется: а правильно ли он поступает? Может, и в самом деле нужно жить как все? Ему очень трудно бывает порой рвать отношения с родными, друзьями, уйти от них. Даже уйдя, в попытках построить собственную судьбу в соответствии со своими представлениями, он сомневается в правильности содеянного им. Для народа он непонятен и смешон. Даже самое обычное, по понятиям простых людей, он воспринимает не так как все. Он наивен и излишне добродушен, он верит в добро буквально, верит, что люди не способны сознательно и намеренно сделать зло. Он пытается все упростить, жить «по-народному». Для него  «народность» в первую очередь — простота, скромность и правдивость. Он получает удовольствие от своей «принадлежности к народу». Он хочет ощущать себя частью народа, нравиться ему, слыть его хорошим представителем – добродетельным и высокоморальным. Для него существует только то, что говорится в открытую, без полутонов и намеков, без лжи и недомолвок. А когда его обманывают, он недоумевает: как такое могло случиться? Ведь он жил по совести, как народные герои из сказок. Он не понимает и не видит разрушительной силы той машины, которая перемалывает судьбы. «Это ли добро?» – недоумевает такой индивид. Теперь он обижается на народ, а через какое-то время решится уйти от него. Вернее, убежать. Который раз клянется он, что больше никогда не вернется к обманувшему его надежды и веру народу и будет обходиться без него, будет жить свою жизнь один–одинешенек. Некоторым это удается, другие всю жизнь мечутся между одиночеством и влечением к обществу, а третьи навсегда остаются среди людей, которых не любят. Это огромное несчастье, поскольку они вынуждены всю жизнь жить не своей жизнью. Но таких единицы, а большинство же людей принимают свою жизнь и свое положение как вполне естественные. Конечно, никто из них не будет против, наоборот, даже счастлив, если выпадет случай разбогатеть и расстаться с вековой бедностью. Тогда этот человек, вчера еще бывший олицетворением доброты и честности, очень быстро и резко изменится. Он станет высокомерным, надменным и самодовольным. Он забудет о добре и справедливости. Теперь они ему больше не нужны. Он держался за них, чтобы терпеть бедность, унижения и обиды…

Азизов размышлял над тем, как ему быть в санчасти с молодыми солдатами, тихими и покорными. Не трогать их, подружиться? Но как в таком случае это будет выглядеть в глазах остальных? Как же быть ему, вечно гонимому, несмотря на то, что по рангу, когда появилась смена помоложе, он должен был занять более достойное положение? Да к тому же среди молодняка всегда попадутся несколько сильных и смелых, которые сами будут не прочь его поэксплуатировать. Зачем же тогда жалеть молодых, слабых солдат здесь в санчасти, если они сами против него ополчились бы, попади в его дивизион?

Его также очень задевало то, что и молодые, призванные в армию после него, тоже быстренько сориентировались в обстановке и стали демонстрировать свое неуважение к нему – солдату, так и не сумевшему найти общий язык с другими и поставить себя на должный уровень. Чем эти молодые солдаты в санчасти лучше тех? Ничем, хотя они ему ничего плохого еще не сделали. Но жалеть их все равно нечего. Кроме всего, Азизову хотелось теперь почувствовать, как это бывает, что ты испытываешь, если получаешь власть над кем-то.

Он разочаровался в самой армии и офицерах. Вспоминая их отношение к издевательствам старослужащих над молодыми, он пришел к выводу, что армия именно на этом и держится. Офицеров обо всем происходящем в дивизионе извещают некоторые солдаты, которые выполняют роль их агентов. Выходит, что это на руку самим офицерам: они оказывают давление на старослужащих, а те держат в подчинении молодых. Может, так осуществляется контроль над дивизионом? В любом случае это действенный способ держать всех в подчинении и под контролем.

Так это или нет, но иначе Азизов теперь думать не мог. Если сам заместитель командира полка знает об этих издевательствах, что же это тогда такое, если не сверху организованная и оттуда же управляемая структура? Тогда и помощи ждать не от кого и надеяться не на что. Тут Азизов вспомнил про свое письмо министру обороны. Неужели и министр все это знает и тоже молчит? Они говорят о моральном облике советского солдата, но никому в действительности до этого облика нет дела. На словах возносят советского солдата до небес. Такой он добросовестный, честный, достойный пример для подрастающего поколения, хороший и надежный друг. А на деле? На деле все не так. Удивительно, что такая армия еще держится. Азизов слышал от отца, что в пятидесятые годы, когда он служил, ничего подобного в армии не было. Отец служил тогда целых три года. В то время, в самом деле в армии была железная дисциплина, как рассказывал отец. Но были и взаимовыручка, настоящая человеческая готовность помочь более слабому. Куда же все делось? Нет, это не допустимо. У такой армии не может быть будущего, и рано или поздно она рухнет. Такие далеко идущие выводы делал теперь Азизов. Успокаивало ли его это? Может ему становилось легче, когда чувство личной обреченности он переносил на армию, на страну? Что касалось написанного им письма министру, то он был уверен, что письмо до адресата не дошло. Почтальон, который был довольно-таки труслив, мог испугаться, что с него самого потом за это спросят, и не отправил послание. Да, он на такое способен. Скорее всего, так он и поступил, раз никакого ответа до сих пор нет.

Взвесив за и против, Азизов однажды решил не церемониться, бросить свои интеллигентские страдания и попробовать вести себя как другие – взять власть над молодыми солдатами в санчасти и делать то, что с ним делали в течение последних месяцев в дивизионе. Он подошел к одному очень тихому русскому парню. Тот был настолько стеснителен и робок, что даже никакого труда не потребовалось, чтобы припереть его к стенке и подчинить своей воле. Азизов начал обвинять его в какой-то ерунде, хотя парнишка еще ни в чем не успел провиниться перед ним. Но так делали старослужащие в дивизионе. Молодой, видный, высокого роста солдат ничего не ответил, только покраснел и отвел глаза. Вот это да! Такого эффекта с первого раза Азизов не ожидал. А ведь если бы парнишка не струсил, то мог бы дать ему отпор. Он, явно более сильный и крепкий, свалил бы слабого и неловкого Азизова одним ударом. Воодушевленный воздействием своих слов на молодого солдата Азизов нанес ему пощечину. При этом он почувствовал неописуемую податливость солдата, такую покорность, что ему даже захотелось овладеть телом этого парнишки. Откуда это вдруг пришло ему в голову, Азизов и сам не мог понять. Но полнейшая беззащитность и подчиненность того вызвала в нем именно такое чувство. Потом Азизов нанес еще несколько ударов. Причем, помня уроки «стариков», старался бить  так, чтобы не оставалось следов. В тот день Азизов довольствовался несколькими ударами. Но решил «воспитывать» этого парнишку и дальше.

Судя по всему, на этот раз ему предстояло лежать в санчасти долго. Травма оказалась куда серьезнее, чем он думал. Старший фельдшер сам обработал его рану, и сказал, что он должен радоваться, что его так быстро привезли в санчасть, а то мог бы потерять ногу. По всей вероятности, лечение должно было длиться больше месяца. И Азизов мог бы теперь хорошо отдохнуть от тягот службы в дивизионе. Из старослужащих здесь был только один солдат и тот совершенно по-другому относился к нему, особенно после того, как при нем старший фельдшер хвалил Азизова за его знания. А остальные солдаты – их было около десяти – были или одного с Азизовым призыва или новобранцы. Здесь никто ничего о его положении в дивизионе не знал. Впервые за последние месяцы он почувствовал уважение со стороны окружающих. Это казалось ему теперь удивительным и даже смешным, настолько разительна была перемена. Постепенно Азизов брался за «воспитание» других молодых солдат. Никто ему не сопротивлялся, все тут же бежали выполнять его поручения. А он пытался еще находить причину, чтобы наказывать их. Иногда он закрывался с одним из них в кухне или в своей палате, если никого не было рядом. Вначале он ругал за что-нибудь свою жертву, обвинял в чем-то, а потом начинал бить. Иногда даже сразу начинал с избиения. Просто так. Это доставляло удовольствие от ощущения силы и безнаказанности, с одной стороны, и с другой, как бы излечивало раны, нанесенные ему за все время пребывания в дивизионе. Постепенно Азизов обретал уверенность; страх и уныние, сопровождавшие его все время, уменьшались, а часто после такого «общения» с молодыми, казалось, вообще  исчезали. Хоть Азизов и хромал на раненную ногу, он чувствовал себя с каждым днем лучше и лучше и стал быстро поправляться. Через какое-то время мишенью его атак стал младший фельдшер. Этот солдат, хоть и не знал о положении Азизова в дивизионе, имел представление о том, какова жизнь молодых там, и напоминал об этих временах бывшему сослуживцу. Особенно глубокую боль он доставил Азизову, говоря о нем всякие гадости при медсестре Галие.