– Почему у тебя синяк под глазом, Азизов?
Солдат ничего не ответил и хотел уйти. Капитан разозлился:
– Куда ты уходишь? Отвечай, когда комбат тебя спрашивает!
Азизов что-то хотел сказать, но не мог. В наряде он в тот день находился вместе с Касымовым, который накануне опять сильно его избил. Только Азизов ничего об этом говорить не собирался. Комбат заорал:
– Кто тебя ударил?! Отвечай!
Азизов молчал. Комбат взбесился:
– Я все равно заставлю тебя сказать. Думаешь, сумеешь скрыть это от меня?
– Я упал…- тихо и неуверенно сказал Азизов.
– Упал? Где?
– В туалете.
Комбат опять разозлился:
– Думаете, я Вам поверю, товарищ солдат? Упал в туалете… Нет, я все выясню, и очень скоро.
Комбат взял его с собой в кабинет замполита. Замполит, как всегда, сидя в кабинете, что-то писал.
– Товарищ майор, – сказал Звягинцев, войдя в кабинет, – рядовой Азизов избит сослуживцами. Нужно выяснить: кто его избил. – Видите, товарищ майор, синяк у него под глазом. Сколько ни спрашиваю, говорит – «упал».
– Так все говорят, – сказал замполит.
Замполит внимательно посмотрел на Азизова, на весь его вид, испачканную жиром от посуды одежду, разные старые сапоги, грязное, грустное лицо с синяками — старыми и новыми. Прав был комбат, под глазом синяк казался совсем свежим.
– И кто Вас ударил, Азизов? — Азизов опять ответил, что упал. Капитан тут вышел из себя:
– Как это упал? Ты за кого нас принимаешь? Ты несколько месяцев в армии, а у меня годы службы за спиной. Скажи, кто тебя ударил?
– Никто, я упал, – ответил солдат также тихо, но решительно. Комбат опять не выдержал:
– Вы что, товарищ солдат, издеваетесь над нами, что ли?
Капитан стал теперь пунцовым от гнева и, казалось, готов был разорвать Азизова на куски. Приближаясь к своему подчиненному, он заорал:
– У капитана Звягинцева самый тяжелый кулак в дивизионе. Если ударю я, тебе будет совсем худо. Кто Вас ударил, товарищ солдат, спрашиваю еще раз!
– Никто, сам упал, – опять ответил Азизов.
Комбат ударил его кулаком в живот, но не попал в солнечное сплетение, как это каждый раз мастерски делал Касымов. Но все равно удар был очень сильный, и Азизов закричал от боли. После этого комбат задал Азизову еще несколько раз тот же самый вопрос, а самый гонимый солдат дивизиона каждый раз отвечал, что упал. Замполит все это время спокойно следил за происходящим, не вмешиваясь.
Звягинцев наконец-то решил отпустить солдата и приказал ему идти обратно в кухню. Азизов ушел из кабинета замполита с тяжелым чувством. С другой стороны, он был доволен собой, потому что ему удалось устоять перед давлением комбата и замполита и не предать никого. Он вернулся в посудомойку и приступил к мытью грязной посуды, оставленной им из-за вызова комбата. Пока он мыл посуду, к нему подошел Таджиев и справился о его делах, был как никогда приветлив, демонстрировал сочувствие.
– Что тебя избивают часто, да? – спросил Таджиев.
Азизов поднял на него свои грустные, задумчивые глаза. «И чего бы это вдруг?», – подумал он. Раньше такого обращения со стороны этого дагестанца он не видел. К чему бы это? Таджиев был тихим человеком, мало с кем общался, и никогда никто не видел, чтобы он на кого-то поднял руку. Однако особой симпатии к нему Азизов не испытывал. А в этот раз был удивлен его поведением и оставил его вопрос без ответа, продолжая мыть посуду. Таджиев ушел, и через несколько минут Азизов, выходя из посудомойки, увидел Касымова, направляющегося в кабинет замполита. Неужели они догадались, что именно Касымов его избил? А может, это просто случайность? А если догадались? Азизову опять стало плохо. Но он все равно скажет, что не называл его имени, несмотря на долгий допрос с пристрастием. Собственное поведение казалось ему теперь героическим: он не предал того, кто его избивал. А ведь мог бы. И не одного Касымова, а всех остальных тоже. Что тогда стало бы со старослужащими, которые готовились к увольнению. Они, может, тогда действительно не увидели бы больше родной дом. Ведь за такие действия их и вправду могли в тюрьму посадить. Через несколько минут Касымов вернулся обратно на кухню и позвал Азизова вовнутрь. Там оказался еще Батизату, который первым бросился на молодого солдата:
– Что, предал его? Сейчас увидишь, что мы с тобой сделаем. — С этими словами Батизату начал бить его, к нему тут же присоединился Касымов, и они долго и очень жестоко избивали Азизова. Азизову было очень больно, он кричал, пытался защищаться руками, но это не удавалось.
– Если Касымова посадят из-за тебя, он тебя зарежет, – пригрозил ему Батизату напоследок.
Когда от него наконец-то отстали, он еле дотащился до посудомойки, чтобы домыть посуду. Было очень больно, все тело зудело. Но особенно сильна была обида: почему его приняли за предателя? Ведь он больше всего боялся именно этого обвинения и выдерживал все, чтобы не называться предателем. И вдруг опять оказался виноватым. И от этого было обидно как никогда. Он оказался в положении предателя, не предав никого. А так хотелось, чтобы его считали мужчиной, оценили его героизм. Почему же Касымов и Батизату не поверили ему?
Что же теперь будет? Как он будет после этого служить в дивизионе, ведь «слава» предателя тянется до конца армейской службы. А как комбат и замполит вообще узнали, что именно Касымов его избил? Может, догадались, потому что именно с Касымовым он в этот день находился в наряде. И поэтому подозрение офицеров упало именно на того. А почему тогда Касымов так легко признался в этом? Ведь Азизов знал, что сами «деды» так просто в этом признаваться никогда не станут, если не будет доказательств. Тут он вспомнил Таджиева, который подошел к нему именно перед тем, как Касымова вызвали в кабинет замполита. Значит, Таджиев дал им какие-то сведения. Только офицеры имени Таджиева не назвали. Просто сообщили Касымову, что они знают об избиении им молодого солдата. А Касымов, конечно, тут же решил, что именно Азизов его предал. Азизов кричал, плакал, пытался объяснить, что он никого не предавал – ему все равно не поверили. Никто не верил в то, что он способен на такое мужество. Выходит, грош цена его героизму. Ведь все равно офицеры узнали, кто его обидчик, все равно виноватым, опозоренным и избитым будет опять он, Азизов. Никто и не собирался добираться до правды. Как поступили бы «деды» с Таджиевым, если бы узнали, что это он доносчик? Оставили бы все как есть? Азизов никак не мог в тот день успокоиться: ему хотелось рассказать Касымову и Батизату, что он ни при чем, что он никого не предавал. А как это доказать? До сих пор, несмотря на все тяготы и проблемы, он верил в определенную справедливость, в то, что и в армейской жизни есть верные правила, на которые можно опираться. Во многих проблемах он винил себя, свою слабость и неподготовленность к настоящей мужской жизни. Мужчина должен уметь приспособиться к самым суровым условиям. Ну что с того, что это не совсем его? Хотя до конца с таким положением смириться он все равно не мог.
А так если правила, то они должны были железными, раз иерархия, то она должна четко соблюдаться всегда и всеми. Что с того, что Доктор или повар Алимжанов лично его много и безжалостно избивали, издевались над ним? Он готов был все это забыть и строить с ними новые отношения на новом этапе службы. Всю накопившуюся обиду, злость и неудовлетворенность он сумеет выместить на вновь прибывших. А если среди молодых окажутся такие, как Марданов, и не пожелают подчиниться? Как-то один из «стариков» рассказал Азизову, что если бы были чеченцы, они Марданова заставили бы любым путем подчиниться. Да, это действительно недопустимо, когда все подчиняются определенному порядку, а кто-то хочет этот порядок нарушить. Нужно объяснить такому солдату все что следует, а если он опять не поймет — найти способы, чтобы его подчинить и заставить делать то, что положено молодому солдату. Вот таковы должны быть правила после того, как уйдут нынешние «деды». И все это нужно будет делать с теми, кто прибудет осенью. Иногда казалось, что ради того удовольствия, которое ждет впереди, стоит терпеть все и принять форму существующих взаимоотношений между молодыми солдатами и старослужащими. И когда настанет время, требовать от вновь прибывших солдат убирать твою постель, стирать твою одежду… Они стоят в первом ряду, носят ремень в натяжку. А сам ты никогда больше не моешь полы и посуду, ешь в столовой лучшее.
