– Самохин!.. Самохин!.. – крикнул он на этот раз более громко в сторону маленького строения у въезда в дивизион, состоящего из одной крохотной комнаты.

Опять в ответ тишина.

– Самохин!.. – крикнул Азизов еще раз в отчаянии. – Самохин, меня должны заменить!.. Я уже не могу стоять здесь – крикнул он в этот раз жалобно.

Ему стало так обидно за свое униженное положение, что даже слезы на глазах выступили. Ему хотелось плакать, жаловаться на эти беспорядки, на произвол, несправедливость, царящие в дивизионе. Только кому, он и сам не знал. Может, все же рассказать все комбату или даже замполиту? Стать предателем? Или же дождаться, когда наконец-то сам командир приедет, Венков? Может, он восстановит справедливость, положит конец издевательствам над молодыми солдатами и наведет здесь наконец порядок?

Чтобы согреться, Азизов отошел от ворот и зашагал в темноту. Он начал беспокоиться. Может, на самом деле никто не собирается его заменить? И он должен всю ночь оставаться один на посту? С такими мыслями он опять направился в сторону свинарника. Не очень-то высокие деревья образовали здесь круг, и там ветер был, наверно, слабее. Ему очень хотелось спать, глаза закрывались, только холод мешал. Он решил лечь на небольшой холмик между деревьями, поставив автомат рядом с собой, и отдохнуть. Земля была холодная, и как бы он ни пытался, заснуть не удавалось. Солдат переворачивался с бока на бок, держал руками полы шинели, прижимал голову к груди, чтобы как-то защититься от холода. Только все это помогало мало, ночной осенний холод и сырость проняли уже до костей. Однако усталость взяла свое…

Проснулся Азизов ранним утром, от холода. Встав и встряхнув с одежды все прилипшее к ней за ночь, он взял автомат, подтянул ремень, с оттянувшим его подсумком с запасным магазином, полным патронами. На позиции все еще было тихо, никого видно не было. Азизов, выйдя из-за деревьев, вновь начал ходить по дороге вокруг позиции.

Неужели его и в самом деле никто не собирался заменять всю ночь? А, может, его искали и не нашли? Тогда его точно накажут. Эти опасения очень пугали его. Приближаясь ко двору дивизиона, он увидел, как солдаты, без ремней и шапок, хаотично бегают в туалет. Значит, они только что встали, и было уже половина седьмого. Приблизившись к воротам, Азизов хотел узнать что-то у солдат, которые уже начали утреннюю зарядку. Занятия вел, как всегда, один из сержантов. Никто в сторону ворот не смотрел и не замечал Азизова. И Азизов не осмеливался окликнуть кого-либо из них. Он решил подождать, пока зарядка не кончится. Когда наконец-то все ушли умываться, он попытался тихо окликнуть дневального:

– Черченко, Черченко!..

В этот раз дневальный и вправду откликнулся:

– Азизов, чего тебе?

Черченко был слабый, худой парень, которому также немало доставалось от «стариков», хотя он был грамотнее и смышленее многих солдат.

– Черченко, когда меня заменят, ты не знаешь? – осторожно спросил  Азизов.

Может, сейчас он спросит, где же он был, когда его искали всю ночь? В таком случае должен был другой сейчас стоять на посту, поскольку нельзя было оставить его без часового.

– Скоро заменят, потерпи, потерпи еще.

– А где Самохин?

– Как где, на своем месте, – показал Черченко рукой в сторону пропускного пункта.

— А Батизату?

— Тоже на своем месте. – В этот раз Черченко показал в сторону казармы.

— Черченко, а как это так?.. – но дневальный не стал слушать его жалобы и ушел обратно в казарму.

Азизову ничего не оставалось делать, как опять начать ходить кругами по позиции. Третий был с ними сегодня в карауле старослужащий Батизату. Он был очень веселый, не особенно жесток с молодыми и много шутил. В два часа ночи Батизату должен был сменить Азизова на посту, Азизов Самохина на пропускном пункте, а последнему уже следовало отправиться спать. И так дальше: в четыре на пост должен был вступить Самохин, Батизату — заменить Азизова на пропускном пункте, а он идти спать. В шесть часов место Азизова было на посту, Самохина – на пропускном пункте, а Батизату – в казарме на отдыхе. А выходит, что всю ночь, с двенадцати до утра он стоял на посту, Самохин сидел на вахте, а Батизату спал.

Его сменили ровно в восемь часов; Лемченко молча произвел замену_, оставил на позиции Батизату, привел Азизова в «оружейку» и, забрав у него автомат, отправил на пропускной пункт одного – сменить Самохина. У Лемченко Азизов не осмелился что-либо выяснить, и только Самохин потом подтвердил его догадки. Приятель рассказал Азизову, что здесь взято за правило: ночью старики не выходят на пост и не дежурят на вахте, а спят как обычно в казарме, если в караульном наряде оказываются два молодых солдата и один старослужащий.

Дневальными или в наряд по кухне обычно заступали молодые. Для старослужащего наряд по кухне мог бы быть видом наказания, и почти всегда рядом с ним в таком наряде оказывался один молодой солдат. Кому работать, мыть посуду и полы, убирать помещение, подметать плац, было ясно с самого начала. В караульном наряде, наоборот, «старики» оказывались чаще. Если все трое были «стариками», то смена проводилась как положено. Если один из солдат оказывался молодым, делали так, чтобы нагрузить его максимально, а самим больше отдыхать. А если двое против одного старослужащего оказывались в карауле, то «старик» всю ночь спокойно спал, в их случае этим счастливчиком как раз и был Батизату. Если же в карауле все оказывались молодыми, то все тоже шло по порядку, смена производилась через каждые два часа. Только такое происходило редко.

В следующий раз Азизов оказался в карауле опять с одним молодым солдатом и одним старослужащим. В этот раз он простоял всю ночь на пропускном пункте. Простоял, потому что маленькая комнатушка не обогревалась, и сидеть было холодно. Хотелось согреться, прилечь или хотя бы присесть, только ничего из этого он не мог осуществить здесь. Всю ночь он дремал стоя и видел сны, которые были похожи на бред. Это происходило на грани нестерпимого состояния, когда Азизов, с одной стороны, замерзал, с другой стороны, уставал от бесконечного стояния на ногах. Он будто куда-то уходил от этой невыносимости, будто переставал существовать и в это время проваливался куда-то и оказывался среди людей. Это были знакомые из дивизиона, и из старой жизни. Вместе они что-то обсуждали, спорили, доказывали, он отвечал на их вопросы, они на его. А через какое-то время он опять возвращался обратно в пропускной пункт, пока вновь, едва не потеряв сознание, не проваливался в ту же пропасть.

Комбат продолжал мучить Азизова. Он строго и безжалостно наказывал молодого солдата за каждое нарушение. Только это ничего не меняло. Азизов допускал все больше оплошностей,  нарушал все чаще устав, выводя этим комбата из себя.

– Ты домой никогда не поедешь, Азизов! Я же тебя замучу здесь, если не будешь нормально служить!.. Я сгною тебя здесь! – часто кричал теперь Звягинцев.

Такие слова еще больше огорчали Азизова. Как будто тем самым у него отнималась последняя надежда, надежда на то, что он когда-нибудь может покинуть этот проклятый дивизион и вообще армию. И тоска еще сильнее охватывала его душу. Безнадежность, безысходность выбивали и так шатающуюся почву из-под его ног. Но как бы молодой солдат ни старался, найти общий язык с комбатом ему не удавалось. Комбат придумал даже теперь особое наказание для него. По ночам он должен был часто копать яму, как говорил сам комбат, «два метра в ширину, два метра в длину и два метра в глубину» во дворе дивизиона или на позиции, вроде для закапывания мусора. За одну ночь Азизов не успевал, конечно, сделать это, но он не имел права идти спать раньше двух часов. А следить за этим комбат поручал дежурному офицеру. Это было еще более изнурительно и осложняло жизнь замученного юноши еще больше, но все равно он не исправлялся, как хотелось бы капитану.

А однажды дошло даже до скандала. Когда он находился в наряде по кухне, комбат вызвал его в класс, где проводил занятия со свободными на тот момент от нарядов солдатами своей батареи. Комбат собирался сообщать что-то важное, и поэтому хотел, чтобы и Азизов там присутствовал. Когда закончились занятия, капитан вдруг остановил Азизова: