Чем тронул суровое сердце поварихи доктор Кленкин, никто не знал.

И врачом доктор-коротышка оказался дельным. Во время стоянки в Адене у помполита прихватило сердце, и Кленкин без всяких там приборов поставил диагноз: «инфаркт миокарда», что, к сожалению, и подтвердили госпитальные специалисты, и помполита пришлось оставить на берегу.

Единственный, пожалуй, на судне человек, который не принял Кленкина, был старший помощник капитана Виктор Павлович Каменецкий.

Возможно, причина неприязни крылась в их поразительном внешнем несоответствии.

Старпом был красив хорошей мужской красотой, рост имел метр восемьдесят пять, светлые волосы зачесывал на изящный пробор и носил дорогую тропическую форму и фуражку, купленную в Амстердаме. Кленкин в простеньких подростковых брючках, оранжевых сандалетах, с младенчески пухлыми щечками и ранней лысиной на затылке смотрелся рядом с ним настолько комично, что, глядя на них, невозможно было сдержать улыбку.

Впрочем, Каменецкий своего отношения к доктору не проявлял, неприязнь выражалась в нарочитой вежливости и в особой тщательности, с которой старпом произносил имя и отчество Кленкина.

— Веллингтон Павлович, не сочтите за труд, передайте, пожалуйста, горчицу, — говорил он и насмешливо щурился.

Капитан присел на узкий диванчик, расслабил пояс на брюках. Сердце отпустило, осталось ощущение слабости. Окна ходовой рубки были черны, только на востоке, у горизонта просвечивала голубая полоска.

В эти предутренние часы капитан всегда испытывал неясное беспокойство, особенно в штиль, когда судну, казалось, ничего не угрожает. И мысли в эти часы приходили неожиданные. Сейчас, например, он думал о том, что, когда его спишут на берег, он заведет собаку. Есть такие добродушные черные терьеры с треугольной забавной мордой. У них веселый нрав, и они любят рыться в земле.

А что, будет по-стариковски возиться на садовом участке, а по утрам гулять с собакой. Такого пса можно брать и на рыбалку.

Потом, прикрыв глаза, думал, что Каменецкий все же молод для того, чтобы командовать судном. Старпом должен еще дозреть, чтобы возникло в нем особое чувство — называй его интуицией или еще как, не важно, — когда судно становится частью естества капитана, он как бы срастается с ним.

Тревога обострилась, капитан встал, зажег лампочку над столом, где лежала карта, еще раз прикинул расстояние до «Орфея». «Орфей!» Надо же так назвать рыбопромысловое судно. Сын музы Каллиопы, Орфей своим пением успокаивал штормовое море. Так, кажется, в мифологии… Оперетта есть у Оффенбаха — «Орфей в аду».

Любимым чтением капитана были всякого рода справочники и энциклопедии. Самый трудный кроссворд он расщелкивал за десять минут.

На книжной полке среди лоций, руководств по навигации, он обнаружил «Медицинское пособие для капитанов судов».

Вообще-то на судне по одному виду книги можно было судить, в чьих руках она побывала: на страницах маслянистое пятно — у механика, а если между страниц попадутся обертки от карамелек, можно без ошибки сказать, читал штурман, недавно бросивший курить…

«Медицинское пособие», изданное пять лет назад, поражало девственной чистотой страниц.

«Нелюбопытный у нас народ», — хмуро подумал капитан.

Полистал, отыскивая раздел «отравления». Таковой имелся. «При оказании первой помощи пострадавшему необходимо по возможности выяснить причину, вызвавшую отравление», — прочитал он.

Исключительно глубокая мысль. Капитан с раздражением отшвырнул пособие. Попробуй узнай причину, черт ее совсем раздери.

Старпом нетерпеливо прохаживался по каюте.

Глядя на его мощные, загорелые руки, Кленкин потрогал кончик облупленного носа и вздохнул. Как ни пытался он загореть, довести цвет кожи до золотистого, вот как у Каменецкого, куда там — загар не приставал. Кожа шелушилась. Загорела только круглая лысинка на затылке, и это служило лишним поводом для насмешек.

— В душике часто споласкиваетесь, Мильтон Палыч, — пояснял боцман, — а загар, он гигиены не любит.

Сам боцман не только загорел, но, пожалуй, и обуглился. Он был из Одессы, хорошо играл на гитаре, пел веселые песни с неизменным припевом: та-ра-ра-бумбия.

От того, должно быть, и прозвище он получил необычное: Бумбия. Матросов Бумбия называл «доцентами».

Появился Трыков.

— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, — насмешливо сказал старпом.

— Н-никак нет. Д-до восхода солнца еще сорок две минуты.

— Все-то вы знаете, Трыков. Однако не будем терять время. Веллингтон Павлович, не могли бы вы в общих чертах обрисовать ситуацию на этом, с позволения сказать, «Летучем голландце»?

— К-каком голландце? — с удивлением спросил Трыков.

— Не бегите впереди паровоза. Сейчас узнаете. Итак, доктор. Только самую суть.

Кленкин коротко и суховато изложил несколько гипотез того, что могло произойти на злополучном «Орфее».

После непродолжительного молчания старпом мрачно протянул:

— Понятно, что ничего не понятно. Призраки океанов, тайна бригантины «Мария Целеста» или что-то в этом роде.

— Э-то что еще за бригантина такая?

— Вы до неприличия любопытны, Трыков. Лучше скажите, как там, на вашей подлодке, не было ли подобного прецедента?

— И-инцедентов не было. Нормально.

— Что ж, нормально так нормально. Предложения есть?

— Есть. Покимарить часок, а по-по…

— Потом выпить коньячку. Так?

— После сна предпочитаю джин…

— Чудесненько. Но перед тем, как покимарить, соблаговолите собрать все необходимое. Вы, Трыков, возьмете рацию.

— Я н-на ней ни бум-бум.

— Бум-бум буду делать я. Готовность доложить. Еще есть вопросы?

— У-у матросов нет вопросов.

— Тогда вперед, на абордаж!

Шагая по коридору, Кленкин думал, что, помянув недоброй памятью «Марию Целесту», Каменецкий был не так уж далек от истины.

За несколько месяцев вынужденного безделья Кленкин перечитал все книги в судовой библиотеке. Как-то попалась ему книга о тайнах морских катастроф. В семидесятых годах прошлого столетия английский бриг «Ден Грация» обнаружил в Атлантике бригантину «Мария Целеста». Судно было в полной исправности, но на борту не оказалось ни одного человека. Среди многочисленных версий была и версия о том, что на бригантине вспыхнула чума и экипаж в страхе покинул судно.

В каюте было сумрачно. Не зажигая света, Кленкин сел в кресло. На душе было неспокойно. Бодряческий тон старпома усилил тревогу. Такое же чувство тревожной неопределенности Кленкин уже испытал однажды.

После четвертого курса их с Робертом Круминьшем отправили на практику в поселковую больницу под Вологду. После дождей распогодилось. По вздувшимся лесным речкам несло ветки, сор и трупы грызунов.

Весть о неблагополучии принес больничный сторож старик Михалыч. Михалыч помаленьку браконьерил — промышлял рыбку.

«Экая напасть, — ворчал старик, — вчера сетку дохлой полевкой забило. Не к добру… Здорова-то полевка дак не потонет».

А через неделю в больницу позвонил директор леспромхоза и сообщил, что на отдаленном участке заболели рабочие. Вроде как грипп. В одночасье полегли.

Слышимость была плохая. Директор обещал за докторами прислать вертолет.

Главный врач больницы сказал:

— Вот что, мужики, поезжайте. У меня, во! — он провел ребром ладони по горлу. — Ничего, разберетесь. А я в область брякну, вдруг эпидемия?

Вертолет за ними прилетел через час. Вначале все напоминало приключенческий фильм, в котором бесстрашные врачи оказывают помощь погибающей экспедиции.

Кленкин глядел из иллюминатора вниз на ржавые, тускло отсвечивающие болота, и его не покидало восторженное чувство — вот наконец настоящее дело. В летнюю страду в больнице было скучновато, одни роженицы да старики, и он соскучился по интересной работе. Но когда вертолет, подминая бурую траву, тяжело присел на берегу лесного озера, где расположились лагерем лесорубы, Кленкину стало не по себе.