— Есть выдать, — поднялся со своего места боцман. Лицо его от прихлынувшей крови приобрело кирпичный оттенок, отчего ярче стали выделяться на нем васильковые глаза.

— И вот еще что: передайте артельщику, пусть выдаст сахар для дополнительного питания зэкам. Сколько у них суточная норма?

— По-моему, пятнадцать грамм на брата.

— Выдать по пятьдесят грамм на сутки. И столько же муки и растительного жира, сколько там положено, исходя из нормы.

— Я-то передам, Анатолий Аркадьевич, — боцман покомкал в руках шапку. — Лишь бы мимо рта не получилось, товарищ капитан. У них там свои законы. Не охрана присвоит, так блатняки, сами знаете, аристократия, под себя гребут, отчего народ и мрет.

Капитан вскочил, зашагал по каюте. Остановился перед боцманом.

— Как всегда вы правы, Роман Романович. Значит, будем кипятить чай в нашем титане. Нагрузка дополнительная Верочке, подумайте, как ей помочь. И галушки тоже варить в наших котлах, выдавать в готовом виде, авось не обопьется «аристократия». А брезент выдавать по первому требованию.

В предрассветной темноте за борт упали и закружились в кильватерной струе три брезентовых кокона. Трижды всхлипнул судовой тифон. Роберт Иванович Майский, засунув руки в карманы, наблюдал за работой похоронной команды — четырьмя заключенными и Касумовым.

— Что они у вас не идут на дно?

— Груза слабоваты, товарищ начальник. Простите, гражданин начальник, какой же вы товарищ, — поправился один из зэков. — Кочегары говорят: мы на такое счастье, чтоб хоронить на конвейере, не рассчитывали, у нас, говорят, не фабрика смерти. — Зэк закашлялся, прижимая ко рту грязный шарф.

— Кто такой, статья? — повернулся к нему Майский.

— Тюрин, Михаил, пятьдесят восемь — десять, восемь лет, — проговорил сквозь кашель зэк. — Учитывая объективные обстоятельства, гражданин прокурор выдал мне явно лишнего, загнусь значительно раньше.

— Болтлив ты Тюрин, оттого и сел на баланду, — сурово сказал Майский.

— Так точно, гражданин начальник, — зэк поднял прищуренные ненавидящие глаза. — Столько схлопотал — и за что? За этот бы срок я мог хоть одно доброе дело для людей сделать.

— И какое же, интересуюсь? — подвинулся к нему Майский. Глаза их встретились.

— Испугался, гражданин начальник? Совершенно правильно догадался, — показал зубы заключенный. — За этот бы срок на воле пришил кого из ваших. Хотя бы одного такого, как ты, с земли счистил и то благо. Да поздно хватился — сил не осталось. Только и всего, что хоронить добрых людей.

— Гражданин начальник, у него скоротечная чахотка, — поспешно вмешался фельдшер, уловив настроение Майского. — Воздуха ему не хватает в твиндеке. Ну я и сказал: хочешь подышать — выходи хоронить.

— Ну, дыши пока дышится, — проговорил Майский, с заметным облегчением отступив от группы следящих за ним в упор людей. Мгновением раньше он готов был выхватить пистолет и сделать то, что, в принципе, ему было дозволено. Но он сдержался и был благодарен за это фельдшеру. Зачем осложнять положение из-за паршивого болтуна, которому, по всей видимости, итак пришел срок уйти из жизни?

Заключенные цепочкой втянулись в тамбучину, а Майский, морщась от приступа одолевающей его тошноты, торопливо прошагал в корму и, опершись одной рукой о флагшток, опростался над бурлящей внизу волной. Вытерся носовым платком, осмотрелся — не заметил ли кто? Охранник топтался в предутренних сумерках у трюма спиной к начальнику. Присмотревшись, Майский окликнул его.

— Эй, Сидоренко, поди сюда! — Охранник подбежал, вытянулся под сверлящим взглядом Майского. — Как дежурство, никаких происшествий?

— Навроде никаких, только, разве что… — охранник наклонился и понизил голос. — Гошка мудрит, к кому-то из судовых лазит да Лизку Потапову к матросам пускал, она в новом полушубке. Заработала! — поднял он палец.

— Та-ак, молодец. К матросам, говоришь, пускал? За бдительность хвалю, этого я так не оставлю. А фитиля слышал?

— Так точно, товарищ начальник этапа! — пристукнул сапогами автоматчик. — Да вы не обращайте внимания: собака лает — не кусает.

— Лишнее лает, — сказал Майский. — И вообще — опасен. Передай по смене, чтоб смотрели особо.

— Штоб не сбежал? — гыгыкнул охранник. — Понятно, товарищ начальник, у нас глаз — алмаз!

Единым махом очистив верхнюю палубу судна от временных и чуждых морю строений и предметов, шторм еще двое суток полоскал ее, выдраив до мокрого, сияющего блеска, после чего удовлетворенно затих. Успокоенно распласталось море, принимая на грудь старую букашку-судно с грузом соли в трюмах и стиснутыми в твиндеках невольниками. Исполняя приказ капитана, артельщик выдал для камбуза чай, сахар, муку и приправы. В титане с пяти утра бурлил кипяток, в кастрюлях и котле плескались кипящие галушки. Приставленный для помощи Верочке Константин Жуков легко снимал с плиты десятиведерный бак с кипящим варевом и походя щипал плотный бочок кок-пекаря.

— Девушка, разрешите выдавать?

— Позволяю, Константин Макарыч! — отвечала весело Верочка, помешивая в котле затируху. Жуков зычно командовал толпившимся у порога разносчикам.

— Первый твиндек, налетай! — и большим черпаком быстро опорожнял бак, тут же заливал новую порцию воды и приходил на помощь начальнице. Верочка, и в обычных-то рейсах загруженная работой, теперь, словно автомат, месила тесто, раскатывала и рубила все новые тысячи галушек, не проявляя при этом каких-либо признаков усталости, причем успевала переброситься шуткой с повеселевшим при ней могучим помощником.

Поистине добрая невеста прикатила в Приморье из сибирских краев, повезет тому, кто вовремя подойдет к ней, как говорится, с серьезными намерениями. Но может, ох, может и так случиться, что подрастратит горячая сибирячка по доброте и легкости характера свои великие женские силы, не заведет семью, не обретет семьи и дома на берегу. И хорошо еще, если будет у нее где-то воспитываться нечаянно нажитый сынок. А то и вовсе одинокой сойдет она в свой прощальный час с парохода.

Освободившись от раздачи, присоединялся к Верочке и Жуков. Вместе они быстро заготавливали новую гору галушек, высыпали ее в подоспевший кипяток, и все начиналось сначала. У порога не уменьшалась толпа погромыхивающих пустыми кастрюлями разносчиков из второго, потом третьего и четвертого твиндеков. Пока шла наверху раздача, внизу, в закупоренных стальных отсеках, в грязи и духоте шла дележка принесенной пищи. Обжигаясь, торопились насытиться те, кто мог подойти раз и другой за добавкой. Потом разносили тем, кто не вставал: «Ешьте, братцы, моряки выручили, всем хватит!» Пищу готовили с утра и до вечера, и непрерывным было хождение по верхней палубе. И не только из-за еды. Ввиду отсутствия смытых штормом туалетов, заключенных более не выводили на оправку. Парашники то и дело выносили на палубу заполненные емкости и опорожняли их за борт. Стаи чаек, пристроившиеся за кормой судна в ожидании помоев с камбуза, возмущенно шарахались от расплывающегося за бортом грязного пятна.

Николай Аминов, выйдя перед обедом на ботдек, помахал работавшей внизу Лизе.

— Привет работникам пищеблока!

Она выпрямилась, заправляя выбившиеся из-под платка белокурые пряди.

— Привет морякам! — произнесла она это каким-то погасшим и недобрым голосом и тут же отвернулась, помешивая деревянной скалкой в котле. «Что-то случилось», — понял он. Гошка прохаживался взад-вперед по кормовой палубе, и на мрачном, против обыкновения, лице его было написано отвращение ко всему окружающему. А причина подавленного настроения и у охранника, и у заключенной имела один источник: рано утром сначала с Гошкой, а после с Лизой разговаривал начальник этапа и предупредил их, что, если слухи об их поведении подтвердятся, он даже представить себе не может всей тяжести последствий. Гошка и Лиза вполне четко представляли эти последствия, и радоваться штилю на море, чайкам в небе и вообще жизни у них не было никаких оснований. Лиза же была еще в полном отчаянии от беспокойства за Николая. Майский ее так прямо и предупредил: