– Но у нас растет ребенок. Как она будет жить, когда ее отец – неверующий?
– Главное, что у нее есть настоящий отец…
Лина прикрыла глаза. Серое асфальтное полотно напоминало раскатанное и много раз стираное полотенце из натурального льна. Она помнила даже специальную скалку, на которую бабушка наворачивала белье, а сверху катала зазубренный рубель.
Начались села, в которых пели петухи, распуская безвкусные яркие хвосты, и лениво паслись коровы, не поднимая тяжелых голов. Между ногами у них болталось мешковатое, полупустое вымя. Уже начали летать стрекозы с фасеточными глазами, и наперегонки катались на велосипедах дети в позавчерашних майках. Чуть правее было озеро с неподвижной водой. Вокруг него шелестела, словно по стеклу, мохнатая осока и редко синели разбросанные голубоватые кувшинки. Матвей сделал музыку тише.
– Ты чего? – встрепенулась Сашка. – Моя любимая песня.
– Тсс… Мама спит…
Через час они въехали в город. С правой стороны вертелся динамический билборд с рекламой йогурта «Чудо» и OTP Bank. Им показал хвост автобус №27, который направлялся на улицу Софьи Ковалевской, и попытался подрезать белый жигуленок с грязными номерами. Матвей рассеянно на него посмотрел. У заднего автобусного стекла стояла девушка с рыжими волосами и оставляла на стекле свои пальцы. Поливочная машина мощно очищала асфальт, собирая у бордюров мутную воду с торчащими вороньими строительными палками. Позади остался стадион «Ворскла» и техникум, в котором училась Лина.
– Саш, смотри, здесь из-за мамы дрались мальчишки.
Лина повернула в указанном направлении голову и провела взглядом по двухэтажному зданию с широкими окнами в полстены.
– Лучше бы я выбрала одного из них.
– Что?..
– Тебе послышалось…
***
Я возвращалась из маленького, заросшего белыми акациями, села с двумя тяжелыми сумками. Везла из дома старый картофель, яйца, домашний творог, банку жирной сметаны и стакан первого прозрачного меда из цветов черемухи, брусники и ландыша. Ручки по живому резали ладони, и через каждые сто метров я останавливалась передохнуть. По тротуару шустро бегали малыши, которые еще зимой спали в колясках, а теперь заинтересованно рассматривали окурки и раздавленных жуков. Они с таким же интересом поднимали не долетевшие до урны пакеты из-под чипсов и дрались за спущенный мяч. Возле углового универмага сидела женщина в распарованных носках и продавала жареные семечки. В одном мешке были соленые, а во втором – тыквенные. И вдруг прямо в бок, где был спрятан телефон, влетело сообщение:
– Напротив есть дом. Такой же, как и твой. У консьержки тети Маши хранится для тебя письмо.
Я несколько секунд переваривала текст, а потом ответила:
– Честно? Ты не шутишь?
– Иди и убедись в этом сама.)))
Я зашла в магазин и купила коробку «Птичьего молока» с ромово-миндальным вкусом. Настороженно подошла к подъезду. Пожилая женщина в теплой шерстяной кофте и платком на пояснице сидела под дверью и читала газету «Бабушка». Рядом баловались дети, и она строго поглядывала на них поверх очков.
– А ну-ка, ты из какой квартиры? Как твоя фамилия?
– Я не из какой. Я вчера приехал в гости…
Мальчишка с красными пятнами фукорцина на руках попятился назад.
– Смотри, куда идешь! Там ступеньки! Не хватало, чтобы ты еще голову расшиб.
Я терпеливо ждала, пока она обратит на меня внимание. Через минуту она утратила к розовому мальчишке интерес.
– Здравствуйте, у вас должно быть для меня письмо.
Она отложила в сторону статью о методах лечения повышенного давления, в которой была схема, как на тело наносить йод: крест на живот и ободки вокруг коленей. Рисунок следовало обновлять на протяжении десяти дней в марте и десяти дней в сентябре.
– Есть письмо… Ты же Кира?
И вынесла мне творение Матвея.
Это был военный треугольник, сложенный из желтой газетной бумаги с немецкими печатями его фирмы и датой: 9 мая. Она была плотнее обычной и чуть шершавой. Я поднималась с ним по лестнице и предчувствовала, что отныне моя жизнь перетечет в другой сосуд. И что теперь я буду втекать в него, как болгарская река Велека впадает в Черное море, а индонезийская река Махакам, с живущими в ней безносыми дельфинами, впадает в Тихий океан. И во мне еще раз замкнулся Виллизиев круг15.
Здравствуй, Кирюша!
Уже два дня, как закончилась война и в мире наступила праздничная тишина. В Киеве расцвели каштаны, которые французы так виртуозно жарят на сухой сковородке. Прошлой осенью мне довелось их попробовать. На вкус это что-то среднее между картофелем и коричневым рисом. Мы запивали его забродившим виноградным соком, и мне до боли в груди хотелось этим блюдом накормить тебя.
Еще повсюду видны следы войны, еще приходят похоронки и приходить будут долго. До конца жизни. Но в мире снова живет любовь. Помнишь наш первый и единственный вечер? Хотя с того момента пролетела целая вечность, но мне кажется, что все было только вчера. Твои волосы цвета весеннего лимонадного солнца! Твои яркие, необыкновенно зеленые глаза! Ни у кого в целом мире нет таких глаз! И новое платье – серое в мелкий оранжевый цветочек. Я спинным мозгом чувствовал, как на тебя засматриваются щеголи-лейтенанты, штабные и вообще все мужчины! А ты идешь, взяв меня под руку, и мы болтаем, болтаем… Твой голос до сих пор звучит во мне и смех, как рождественские колокольчики. Ни канонады, ни рев моторов, никакой бой не смогли его заглушить!
А теперь – сюрприз! Помнишь, как мы хотели пойти на спектакль в театр Леси Украинки? Да, только началась война, и театр эвакуировали. Я на фронт, ты – в госпиталь. А сегодня иду по Крещатику и вижу афишу. Театр вернулся в Киев, и 18 мая в 18:00 дают «Дядю Ваню». Это же тот самый спектакль!!! В конверте два билета для нас. Выменял у спекулянтов за две пачки чая и плитку трофейного шоколада. Я успею к этому дню вернуться в Киев. В четверг вечером из Ленинграда будет спецрейс. Командир экипажа – мой знакомый военлет согласился взять меня, так как его бортинженер в госпитале. А я все-таки кое-что шурупаю в этих стрекозах с пропеллерами. И мы снова будем сидеть рядышком. Я буду вдыхать запах твоих волос, отдающих ржаным хлебом и лопуховым отваром. Трогать руки, которые ты каждый раз перед сном смазываешь бесцветным вязким глицерином.
Пусть эта неделя пролетит незаметно, на одном дыхании. Прощаюсь совсем ненадолго.
Твой Матвей
Я читала и гладила ладонью каждую букву. Медленно двигалась по строчкам, вкушая слова, словно сладости. Отслеживала, как невыносимо болят гардеровы железы, вырабатывающие жидкость с незначительным количеством белка. Потом встала, чтобы открыть настежь окна. И пусть падают на пол сгустки тополей. И пусть длинные солнечные лучи, как широкие атласные ленты превращают их в кокосовую койру16. Я испытывала нежность, легкую влюбленность и восхищение.
Потом набрала его номер, и мы поговорили тихо, словно прячась в тени широченных дубов:
– Это со мной впервые. Ты пробрался сквозь тело, мышцы, футляры с кровью, нервные сплетения и прикоснулся к облаку души.
Он промолчал. Он не мог говорить, так как с дочерью и Линой как раз находился у ворот старого кладбища. Начались поминальные дни. Я слышала потусторонний шепот встречающих, одетых в новые рубашки и бережно прижимающих к бокам буханки круглого хлеба. Пахло киселем и гречневыми блинами.
– Ты здесь?
Он ответил тихо, не открывая рта:
– Я теперь всегда буду здесь.
– Долго?
– Всю жизнь…
Для второго свидания я выбрала белое платье с синими и красными полосками. Его еще в далеких 30-х годах XX века придумала Коко Шанель, разгуливая в матроске по пляжу. Под платье надела белоснежное белье, пахнущее лавандовым корнем, так как в комоде долгое время лежал атласный мешочек с ароматическим саше. Образ дополнили синие лаковые балетки на босу ногу и красная сумка.
