(Я пишу сейчас нарочито замедленно, в стиле старинных «сентиментальных путешествий», но через три трамвайные остановки обстоятельства заставят меня резко изменить ритм.)
Со мной сели двое мужчин; поскольку я вошел последним, когда те уже стояли, рылись в мелочи у кассы, то я успел заметить лишь то, что один из них густоволос, молод, широкоплеч, а второй седоват и худ, но, может, это показалось мне потому, что вагон сильно мотало. Он держал на ладони, не решаясь опустить, пятикопеечную монету. «Двушки не будет?» — обратился, не поднимая лица, одновременно ко мне и третьему нашему попутчику. Третий показал зажатую в пальцах трехкопеечную монету. Седоватый повторил тихо: «Двушка нужна». Я нашел, дал ему, он поднял лицо, улыбнулся удивительно хорошо, как бы извиняясь, что из-за сущей ерунды беспокоит людей. Опустив двушку в карман, объяснил, может быть боясь, что улыбка его будет не понята, или, вернее, чтобы поблагодарить не одной лишь улыбкой: «Для телефона-автомата». Помолчал, подумал: «Вот жил-жил, а телефона не нажил». «Как говорил один философ, — отозвался густоволосый и широкоплечий, — все мое ношу с собой» (из-за беглости речи «все мое» получилось у него, как «ё-моё»). Он высказал эту сентенцию и с углубленным интересом посмотрел на нас обоих, особенно почему-то на меня. Лицо его дышало иронией и мудростью; он носил это выражение, как носят новый модный костюм.
Для удобства повествования я буду называть в дальнейшем этого пассажира Интеллектуалом-неофитом, а того, который попросил у нас двушку, — Не имеющим телефона.
Завершив несложные финансовые действия, мы опустили деньги, но билетов в кассе не оказалось — она была пуста. Трамвай бежал по тихой зеленой улице, и его несколько старомодно-дорожный уют в этот нешумный час располагал к беззаботности и беспечности. Мы сели, уставились в окна. «Вагон идет в депо», — объявил водитель перед очередной, второй остановкой. Это означало, что он последний раз остановится через две минуты у большой станции метро, а потом побежит далеко-далеко, в загадочное депо. Оторвавшись от окна, я начал рассматривать пассажиров. Их было не много: нас трое в самом конце вагона, у пустующей билетной кассы, и несколько пожилых женщин на первых сиденьях. Две из них, похожие на моложавых бабушек, с утомленно-добрыми лицами, рассеянно улыбались чему-то, отдаваясь, видимо, тоже радости безвольного созерцания, которая, как сказал философ (ссылка на философию — дань литературному жанру), и является самым естественно-блаженным состоянием человеческого духа. Именно эти моложавые и рассеянно улыбающиеся бабушки с их безмятежным любопытством к деревьям за окнами и пассажиры делали трамвай похожим на дилижанс, углубляли ощущение сентиментального путешествия.
А вот и метро… Мы трое поднялись, как показалось мне, нехотя, чтобы перешагнуть черту, отделяющую век минувший от века нынешнего, углубиться в недра исполинского города с их рассчитанной по секундам напряженно-четкой жизнью. И… не перешагнули этой черты, хотя вагон остановился.
— Заднюю не открывать! — раздалась лапидарная команда.
Мы обернулись. Моложаво-рассеянные особы стояли в середине вагона, бедром к бедру, закрывая нам выход, точнее, бегство через переднюю дверь.
— Ваши билеты.
— Но вы ведь видели… видели… — забормотал, залепетал Не имеющий телефона, — вы видели… видели…
— Мы видим, — тяжело уточнила одна.
— …что вас трое, — увесисто дополнила вторая.
— …без билетов, — нанесла последний, неотразимый удар первая.
— Но их же не было, не было в кассе, — лепетал-бормотал Не имеющий. — Ну, пожалуйста… У меня нет рубля, и я, я…
Но если быть откровенным, то этот диалог запомнился мне чисто механически, ибо в ту минуту я совершенно забыл о двух моих товарищах по несчастью, забыл о них, захваченный, даже ослепленный Чудом. Чудом перевоплощения. Чудом, которое, полагаю, не оставило бы равнодушным и основателя системы перевоплощения на театральных подмостках — К. С. Станиславского. Передо мной были теперь не бабушки, моложавые, утомленно-любопытствующие и рассеянно-добродушные, а два жарко дышащих комка Воли и Решимости. И нечто неподкупно-жесткое выступило в их лицах, секунду назад полусонных…
— Уплатите штраф.
А трамвай уже весело бежал в депо.
— Трое мужчин в одной лодке, не считая… — иронически оборвал на полуслове Интеллектуал-неофит. Он сидел, как в театре, заложив ногу за ногу, лицо его по-прежнему дышало мудростью и иронией.
Вдруг я понял, ощутил, что тоже сижу… Видимо, я сел, сам того не заметив, в ошеломлении чудом перевоплощения. Мизансцена обозначилась четко и уже почти не менялась до конца пути: мы с Интеллектуалом-неофитом сидели, женщины воинственно-настороженно стояли, и перед ними топтался, о чем-то тихо-тихо говорил, жестикулируя, Не имеющий. Те двое с каменными лицами молчали. Они возвышались над нами, и двумя сидящими, и одним топчущимся, как Немезиды, богини возмездия, они стали выше ростом, видимо, потому, что выпрямились и откинули головы. И были сейчас похожи больше на изваяния, чем на живых людей. Но вот этот нелепо жестикулирующий и почти неслышно бормочущий им надоел, их терпение, великое, но не безбрежное терпение богинь, истощилось.
— Замолчите! — потребовала одна.
Не имеющий замолчал, опустил руки, потом через минуту съежился, достал из бокового кармана какую-то бумагу, похожую издали на повестку.
— Нашли единый билет? — саркастически осведомилась одна из Немезид. И, не удостоив и взглядом, отвела колеблющуюся руку.
Я заглянул в бумагу. Это был вызов в диспансер — один из диспансеров, само наименование которого вызывает у сегодняшнего нервно-мнительного человека чувство, отдаленно напоминающее ужас, испытываемый некогда людьми при вести о надвигающейся эпидемии чумы. Это был повторный вызов, немногословный и убийственно содержательный, как сообщение о том, что ходатайство о помиловании отклонено.
И тогда я решился на невозможное, неслыханное, фантастически дерзновенное: установить человеческий контакт с богинями возмездия.
— Ознакомьтесь, пожалуйста, с документом. Этот… этот… — я бессознательно отклонил определение «человек» как совершенно бессмысленное в данной ситуации, — пассажир тяжело болен.
— К положению о безбилетных пассажирах отношения не имеет.
— Я заплачу за него штраф.
— Вы могли заплатить только за себя.
— Каждый умирает в одиночку, — донеслась до меня реплика Интеллектуала-неофита. — Название романа Ганса Фаллады…
И тогда я решился на последнюю меру: достал удостоверение, в магической силе которого был уверен.
Та, что стояла ко мне поближе, не удостоив и взглядом, остановила мой жест:
— Покажете это у себя на работе. Для нас это не действительно.
— Остановите трамвай у первого милиционера, — потребовал я.
— Коллега, — вдруг обратился ко мне Интеллектуал-неофит не иронично, а печально-сочувственно, — в данную минуту вы не трагичны, а комичны.
Сейчас, когда я это описываю, меня искренне удивляет, почему меня не удивило данное загадочно-темное изречение. А не удивило, наверное, потому, что мною овладело чувство огромной беспомощности, которое вытеснило все остальные эмоции. Даже не беспомощности, а отчаяния, нечто похожее, вероятно, на то, что некогда испытывали при кораблекрушениях. На жалких обломках судна — перед лицом стихии.
— Вы можете быть у себя на работе, — мягче добавила Немезида, — министром, генералом, маршалом. Для нас вы не больше, чем безбилетный пассажир.
На меня дохнуло величием Закона, перед которым все равны, и я покорно склонил голову.
Но уже через минуту мысль о законе сообщила моим размышлениям соответствующее направление: будь я задержанным (не ими, а теми, кому это доверил закон), обвиняемым, подсудимым, осужденным, я мог бы настаивать, слать ходатайства, опровергать, аргументировать, вести бой на законных основаниях. А что я мог сейчас? Кинуться с кулаками на этих женщин? Бить окна в трамвае?
А за окнами наблюдалась нормальная человеческая жизнь: люди шли, бежали, улыбались, говорили, выходили из магазинов с покупками, кого-то ожидали… Я посмотрел на двух женщин и похолодел от ощущения их истинно королевского могущества: они могли миловать и казнить. Они, по существу, и казнили одного из нас.
