— Добей меня, добей, пока оборотни не выпили всей моей крови!

Он раздумывал с минуту, потом дал сигнал, и все стадо умчалось по спелым черничникам в темноту, оставив жертву банальной дачной интрижки бороться за свое светлое будущее.

Утром я вернулась домой, и белых «Жигулей» у дома уже не было. Я поднялась на веранду поприветствовать своих стариков и взять черную краску для могильной ограды. Тетка, улучив момент, все же спросила про Андрея Константиновича.

— Он глубоко женат, тетя Ната, и не спрашивай больше о нем.

Она буркнула под нос нечто невразумительное и быстро отошла к кухонному столику, где Ругучис, местное божество ферментации с вечно кислым выражением своего белого лица, уже превратил позавчерашнее молоко в сегодняшнюю простоквашку. У моей тетки был собственный театрик, так тешивший вологодское сердце ее избранника. Щи супруги хлебали деревянными ложками из общей миски, и платочек повязывался в летнее время на манер первых комсомольских функционерок. Тенденция к опрощению вступала, однако, в сильное противоречие с ее любовью к вычурным шляпкам и кружевным блузкам, сколотым под шеей старинной камеей.

Виктор Васильевич, радея в свободное время за отчизну, составлял все последние годы новый рабочий календарь, где количество выходных дней и праздников стремилось к нулю. Этот проект неоднократно посылался им в высокие инстанции, молчавшие долго и таинственно, пока автор изобретения, разглядывая фотографии на первой странице газеты «Правда», не узнал во второстепенном члене политбюро ЦК КПСС своего племянника.

Виктор был девятым ребенком в крестьянской семье, поскольку рождаемость на Вологодщине в те незапамятные времена была, видимо, гораздо выше среднестатистической. Племянник от первого брата был, таким образом, ровесником Виктора, а поскольку жизнь раскидала братьев по разным концам Советской Родины, то восстановить родственные связи представлялось вполне естественным. В ЦК КПСС был отправлен запрос о родстве, и, хотя племянник впрямую так не признал своего дядю, но через три дня после запроса к Виктору нагрянули местные райкомовцы и с великим почтением повели разговор о проекте нового рабочего календаря, уговаривая автора сохранить существующее право на труд и на отдых.

Виктор решил сохранить для бездельниц Женский день календаря, и снова отправил этот проект, куда следовало. Тетка с ужасом призналась мне в своем предательстве, когда, стоя лютой зимой у почтового ящика, она зажмурила глаза и тихонько выронила мужнино письмо прямо в сугроб, спасая тем самым значительную часть человечества от вымирания, поскольку «черные субботы», пасхальные воскресники, дежурства в народной дружине и бесконечные переносы рабочих дней с потерей выходных и так резко снижали рождаемость в СССР.

После утреннего приема простоквашки они не утерпели и стали собираться со мной на кладбище.

Путешествие с Виктором Васильевичем длилось целую вечность, он шел с палкой, опираясь на теткино плечо и хрипло дышал. По прибытию на место старики уселись поодаль и оттуда руководили всеми моими действиями. Через пару дней, если не будет дождя, следовало позолотить колышки ограды, а Юмис обещал сколотить маленькую деревянную лавочку. Крест, естественно, не планировался.

После окончания малярных работ мы так же долго шли домой. Переодевшись, я хотела простирнуть подпачканный краской халатик, но, услышав за окном голос Баронессы, спряталась в соседнюю кладовку, где лежали мешки с ненужными дачными вещами. Когда опасность миновала, я тихонько огородами удалилась в лес и, собрав на опушке букетик цветов, понесла их к песчаному карьеру. Уже ничто не указывало на произошедшую трагедию, и я положила цветы на желтый песок.

Перед деревней на изгибе шоссе стояли милицейская машина и «Скорая помощь», а сами милиционеры и какие-то штатские люди смотрели вниз, где крутой откос озерной террасы зарос невысоким ивняком. Под откосом лежала колесами вверх помятая машина, люди в белом извлекали оттуда окровавленного мужчину средних лет, а рядом с машиной на земле сидел с совершенно отрешенным видом высокий блондин лет тридцати в джинсовом костюме с фотоаппаратом через плечо. Это место было проклято для автомобилистов, аварии случались здесь почти каждый год. Обоих пострадавших увезла скорая помощь, оставшиеся мужчины стали вытаскивать машину на шоссе, а я вернулась домой, забралась с одеяльцем в кладовку и легла там, как в большом чемодане, из которого меня зачем-то вынули двадцать семь лет назад.

— Не сочинить ли из всего этого балет? — подумала я о своем маленьком театрике, но одна сумасшедшая французская балеринка восточноевропейских кровей весьма ехидно прошлась относительно изобретателей велосипедов.

— Да вы понятия не имеете, кто у вас там за кадром вещает, — сказала я ей с максимальной язвительностью.

Мы тут же вступили в дискуссию об особенностях постмодернизма, и ее крепенькие ножки в шнурованных ботиночках принимали по ходу дискуссии занятные позы, и в кудрявом водопаде черных блестящих волос то и дело мелькали темные глазки и красные губки. Наконец, мы сошлись на том, что все уже придумано до нас, и фамильный замок Маркау-Воджи — тот самый, который так жаждала увидеть Баронесса, как нельзя лучше подходит для декорации к балету. Когда роли были распределены, я появилась за кулисами на приеме в честь испанского посла под руку с генералом.

Балеринке досталась роль маленькой Норы, и, пока она стучала ножками по деревянным ступенькам нашей лестницы, стены дома каменели и воздымались к небу стрельчатыми арками, выходя за кадр в вечернее небо. Заиграла музыка, и под простую мелодию Шопена замок наполнялся молодыми парами, и девицы взволнованно дышали грудью над высокой линией талии, а молодые люди откидывали назад свои темные кудри и путались в стихах. Они еще не прихрамывали от боевых ран, и разочарование бытием еще не коснулось их гладких лиц, и принц смотрел на них с легкой усмешкой, но сладкие звуки музыки, кружившиеся в воздухе замка, все же бередили его жестокое сердце забытыми воспоминаниями.

Юная Нора с плачем вбегала по заросшим травой ступенькам в каменный замок, но тут же уносилась назад, в заросли роз — ведь обитатели замка были слишком поглощены друг другом, и никто не останавливал маленькую бегунью. Она непрерывно плакала, потому что ее трепетное сердечко уже открылось для любви, и красивый принц с разочарованным взором и байроновской усмешкой чувственных губ казался ей воплощением мечты, и желание любить так тесно, так неотъемлемо сплеталось с отчаянным и безумным страхом перед этой любовью. И когда принц остановил маленькую бегунью, и развевающие крылышки прозрачного голубого шарфика упали на тяжелые складки красного плаща, то сердечко Норы не выдержало и разорвалось. Маленькой Норы не стало, а за кадром холодная светская дама вздохнула, и, поправляя малиновый берет, сказала собеседнику:

— Ах, принц, я любила вас в то лето, но, может быть, я любила не вас, а саму любовь?

Картинки погасли, и безумие последних дней, переведенное в плоскость либретто, перестало принадлежать мне одной. Я засыпала, а оно растворялось в этом мире, и, спустя какой-нибудь час, маленькая узкоглазая Нора уже рыдала в зарослях хризантем у дворца богатого мандарина. Проснувшись к вечеру, я обнаружила во дворе маленькое женское совещание, все смотрели под куст бузины за огородом, где головой вниз совершенно неподвижно лежал блондин с фотоаппаратом.

— Он уже два часа так лежит, пришел и лег, — сообщила Жемина, — это газетный фотограф, он родился здесь, а потом его родители переехали в Неляй. Они ехали со старшим братом и разбились перед озером. А машину отвезли к Бодрайтису в мастерскую.

Он лежал в полном шоке еще с час, а потом Жемина уговорила его перейти на сеновал и отнесла туда молока с какими-то бутербродами. Уже совсем стемнело, а я все смотрела из окна на сосны, луковую грядку и темный сарай, где был мой собрат по несчастью, а потом налила в бутылку черничной настойки и пошла на сеновал. Наверху было тепло и душисто, он лежал с открытыми глазами и спросил меня: