— Ну, это для меня теперь позади, — отозвался Василий.

— Теперь-то оно конечно, — подтвердил Миша и, помолчав, добавил: — Родинки на спине указывают, что человеку выпала трудная жизнь. У гвардии майора только одна — вот тут, на груди. Ему, значит, легче: когда опасность смотрит в лицо, тогда с ней легче бороться. Так ведь, товарищ лейтенант?

— Ну-ну, — буркнул Василий. Ему было не по себе. «К чему этот проныра завел такой разговор?»

А Миша на все был готов, лишь бы не молчать. Любил он поговорить простодушно и открыто.

Взяв нательную рубашку, Василий отвернулся от Миши, и прежде чем всунуть руки в рукава, накинул на шею шелковую ниточку с черным комочком величиной, как заметил Миша, с майского жука.

— Что это? — спросил Миша.

— Щепотка сибирской земли, — ответил Василий, — ношу ее как крест на груди.

Мише это понравилось: «Все же он патриот земли сибирской». Миша не знал и не мог знать, что в черной тряпочке была завернута не земля, а небольшой самородок громатухинского золота.

На фронт Василий уходил с двумя третьяковскими самородками, хранил их как талисманы счастья, но с одним пришлось расстаться совсем недавно: подарил генералу Власову, иначе тот отобрал бы оба; последнее время Власов стал жадным на золото, даже приказывал обыскивать офицеров и солдат, которые не хотели сдавать ему золотые вещи…

Послышались шаги командира полка. Миша хорошо знал его походку: шагал Максим широко, размашисто, стремительно. Дверь открылась, и Василий бросился к брату… Максим развел руками, обнял брата и приподнял его, как ребенка. В этих могучих тисках Василий и впрямь почувствовал себя маленьким, беспомощным и беззащитным. Слезы подступили к его горлу, он разрыдался. Худые плечи его тряслись, головой он прижался к груди брата.

— Что с тобой? — спросил Максим, растерявшись. У него задрожали губы.

Так они стояли, взволнованные и напуганные этой встречей. Наконец Максим легонько и ласково оттолкнул Василия.

Братья сели за стол.

— Ну, Миша, корми нас, — непривычно громко сказал Максим. — Гость-то наш, небось, проголодался.

Василий наморщил лоб: не до еды ему сейчас. Но Максим с хитрой улыбкой кивнул на фляжку с водкой. Разливая водку по чашкам и раскладывая закуску по тарелкам, ординарец с удовлетворение подметил: майор улыбается — редкий случай! — значит, на душе у него хорошо.

Братья выпили по чарке и потянулись к закуске. Миша, убежав на кухню, задержался там: пусть братья поговорят с глазу на глаз. Вернулся он через полчаса. Разговор между братьями шел суховатый, какой-то несвязный, словно они еще не смогли разговориться по душам.

Вопрос — ответ, вопрос — ответ.

— Из дому-то что-нибудь пишут?

— Пишут. Все нормально.

— А у меня почти три года от них ни весточки…

— Потому что сам не писал.

— Как не писал? Писал. Неужели мои письма не доходили? К нам, правда, редко, но прорывались самолеты, и мы отправляли с ними наши письма. Ответов не приходилось ждать, но о себе весточки давали.

— Давали?… А дома считают, что ты пропал без вести…

— Тяжело это слышать. Но что я мог сделать?..

Миша опять скрылся. Полковой шеф-повар Тиграсян велел ему зайти к начпроду за свежими огурцами. Долго искал Миша начпрода, зато принес огурцов. Уж больно хорошо пахнут свежие огурцы! Их аромат сразу заполнил блиндаж, притупив больничный запах, который принес с собой из госпиталя лейтенант.

— Ладно, довольно тебе бегать, — сказал Максим ординарцу, видя, что тот опять собрался куда-то. — Под твои огурчики мы еще по одной выпьем — и спать.

— Нельзя мне больше, Максим. Желудок больной, — отказался Василий.

— Ну как знаешь, приневоливать не буду, — сказал Максим, опрокидывая чарку.

Наступила неловкая пауза. Братья, видимо, уже сказали друг другу все, что можно сказать в первые минуты после длительной разлуки. Молча они разглядывали друг друга. Максим с хрустом жевал огурцы, а Василий, положив руку на стол, поднимая то один, то другой палец, постукивая ими. Затянувшееся молчание тяготило Мишу. Он нашел повод нарушить его:

— Шинелька-то у вас, товарищ лейтенант, солдатская и будто только сейчас из вошебойки.

— В госпитале, в дезкамере чуть не спалили.

— И ремень, вижу, покоробило.

— Ремень по ошибке в кармане оставил.

— Как же это вы сплошали?

Максим усмехнулся, глаза его ожили, и Миша понял это как одобрение своих действий: дескать, правильно, Миша, продолжай в том же духе, от себя предлагай брату и шинель, и ремень, и сапоги, чтобы он не заподозрил, что это старший брат взял его под мелочную опеку.

Максим перевел взгляд на ноги лейтенанта, давая Мише знак, чтобы он обратил внимание на его сапоги с кирзовыми голенищами: одно из них было разрезано до самого задника и через край зашито толстой дратвой.

— Сапоги-то у вас, товарищ лейтенант, не первый сорт. Может, обменяем?

Василий с болезненной гримасой перекинул ногу на ногу.

— Зачем?

— Голенище-то вон как разрезано.

— Это санитар размахнулся.

Тут же Василий начал рассказывать, обращаясь не столько к Мише, сколько к старшему брату, как он в самый последний момент перед выходом на соединение с частями Красной Армии был ранен в ногу. Рассказывая, Василий свернул самокрутку и жадно затянулся.

— Водку не пьешь, а куришь. Это еще хуже, — как бы невзначай заметил Максим.

— Нервы шалят. Не могу бросить.

— Когда будешь писать домой, не жалуйся, пожалуйста, на нервы. Наоборот, пиши: окреп, закалился, чувствую себя бодро. Так-то будет лучше. Стариков надо беречь.

— Хорошо. Это ты верно говоришь, — согласился Василий.

— Послушай, может быть, тебя сразу оформить в долгосрочный — и домой, к отцу?

— Не знаю, тебе виднее. Пока я числюсь в резерве, это едва ли получится… Личное дело у меня с собой. — Василий развязал свой вещевой мешок и достал синий пакет под сургучной печатью. — Вот в отделе кадров фронта дали.

— И то ладно, — сказал Максим, улыбаясь, — сейчас посмотрим на тебя, как говорят кадровики, «изнутри».

— Как же ты посмотришь?.. Распечатывать нельзя, — предупредил Василий.

— Это тебе нельзя, а командиру части, в распоряжение которого ты прибыл, положено.

— Ты считаешь, что я уже в твоем полку? Тогда другое дело, — согласился Василий.

— Конечно, в моем.

Максим разорвал пакет и начал листать страницы.

— О, да тут же наградной лист. К награде, значит, тебя представили… Ну, вот на чем мы с тобой порешим! Живи пока у меня, отдыхай. Потом подумаем, как дальше быть, — предложил Максим.

— Спасибо. Согласен, — ответил Василий, внимательно следя за руками брата: Максим положил личное дело в свою папку. — А я вижу, что ты устал, Максим. Пора отдохнуть.

— Да, давайте-ка вздремнем. — Максим сладко потянулся. — Миша, подъем в три.

— Слушаюсь, товарищ гвардии майор: подъем в три, — повторил Миша. Он раскинул постель сначала для командира полка, затем для Василия, убавил огонь в лампе.

— Можно совсем погасить, — сказал Василий, раздеваясь и распространяя по блиндажу запах.

— Нельзя, майор так привык, — шепотом возразил Миша.

Свернувшись по-солдатски на полу, ординарец подумал: «Почему это подполковник Верба не зашел ужинать?»

Затем прислушался, заснул ли майор. Нет, дышит через нос, — значит, не спит. А лейтенант? Вроде похрапывает. Но спит ли? Взбудоражился паренек. После встречи с родным братом сразу не уснешь…

А Максим, повернувшись лицом к стенке, раздумывал:

«Бледным стал Василий, похудел, измучился, а глаза… Будто и не его глаза. Что-то в них настороженное и вместе с тем покорное, а бывало, всегда нос драл. Да к чему ворошить прошлое? Хлебнул парень горя, и напускной гонор исчез, рассеялся, как туман в бурю. Партизанская жизнь не сладкая и вел себя там, видать, достойно, командир и комиссар дали хорошую реляцию… Надо показать его личное дело замполиту, пусть предложит ему место в полку, только не адъютантом — не согласится, не привык он тянуться перед старшим братом. А все-таки почему он такой взвинченный и будто пришибленный? Похоже на то, что Василий побывал в плену. Но расспрашивать его сейчас об этом нельзя, а то подумает, что не доверяю. Впрочем, я сам, можно считать, тоже побывал в плену…».