— Я не кричу, — так же громко возразила мне она, — это у меня такой профессиональный голос. Вот если бы ты в течение двадцати лет каждый день по несколько часов вел уроки музыки в наших израильских школах…

— Где дети кричат раза в полтора громче тебя… — в тон сестре успел вставить я фразу.

— Какое там, в полтора раза, — обрадованная моей поддержкой заорала сестра, — в три раза громче. А я их должна перекричать, что успешно делаю каждый день, — с гордостью закончила она, отправляя в рот остатки бутерброда.

И, поедая с не меньшим аппетитом новый бутерброд, украшенный мной на этот раз двумя половинками кривого израильского огурца, она рассказала нам печальную историю своего квартирного предпринимательства.

Квартиру в Беэр-Шеве сестра купила не для того, чтобы в ней жить. Вот уже семь лет она снимает квартиру в Иерусалиме, в двух шагах от родительской квартиры, в которой и происходило сегодняшнее наше чаепитие с гусиной ветчиной. Квартира в Беэр-Шеве стоила значительно дешевле Иерусалимской, как раз столько, сколько сестра могла себе позволить с учетом всех пособий, машкант[1] и других благ еврейского социального государства. Поэтому доходы от сдаваемой в аренду квартиры могли бы покрыть половину её затрат на аренду квартиру в Иерусалиме, но половина — это тоже немалая сумма.

Могли бы, если бы свои платежи жильцы делали аккуратно.

Полгода сестра промучилась с первым арендатором, полгода — со вторым, и вот уже три года мучается со своей нынешней жилицей, приехавшей в Израиль откуда-то из Украины.

— Так она что, совсем не платит? — не вполне уловив суть проблемы, задал я вопрос.

— Ты, как всегда, невнимательно слушал, — вмешалась в разговор моя жена, — Тебе же сказали, что ей приходилось по пять раз звонить в Беэр-Шеву, прежде чем та ей переводила деньги. А деньги перестали поступать с начала этого года. И добавила, обращаясь к сестре, — Я думаю, что нам надо поехать туда и на месте во всем разобраться.

— Подожди, — ответила сестра, — это еще не все. Она собирается съезжать с квартиры через неделю.

— Тем более, — сказала жена тоном, не терпящим возражений. Когда моя жена говорит таким тоном, возражать ей бесполезно. Сестра в этом убедилась через две минуты.

Выезд в Беэр-Шеву был назначен на восемь часов утра.

Арендованный Фиат весело шелестел по шоссе, переходя на ритмичное постукивание, когда его колеса наезжали на дорожную разметку, украшенную металлическим шишками.

Иудейские горы закончились, ландшафт выровнялся и, чем дальше мы углублялись на юг Израиля, тем чаще по обеим сторонам дороги стелились возделанные поля, казавшиеся очень нарядными в самый разгар израильской весны.

— А у нас дома сейчас минус один, — заметил я, размышляя о том, что становится жарко и скоро, пожалуй, в машине придется включить мазган^[18].

— А у нас в Беэр-Шеве плюс двадцать два, — с гордостью ответила мне сестра.

Я по своей многолетней привычке вел машину со скоростью, несколько превышающую разрешённую на этом шоссе.

— О! — воскликнул я, указывая на дважды мигнувшую мне встречную машину, — у вас что, тоже предупреждают водителей о полицейской засаде?

— Предупреждают, но только русские и арабы, — ответила мне сестра, — ты бы сбавил скорость.

— Уже сбавил, — ответил я, пристраиваясь в хвост белому «пассату».

За небольшим подъемом на обочине стояла бело-синяя машина израильской дорожной полиции.

— Спасибо мигнувшему, — произнесла жена.

— Кстати, на тему «О!» есть хороший анекдот, — громко сказала сестра, — вы его знаете?

— Какой анекдот? — спросила жена?

— Рассказывай! — распорядился я.

— Значит так, в синагоге раввин читает главу Торы, в которой сказано, что еврей всегда должен хранить верность жене и не посещать проституток. В это время один из присутствующих громко восклицает: «О!». Раввин его спрашивает: «Каганович, Вы почему воскликнули «О!»? Тот отвечает: «Я вспомнил, где вчера оставил свой зонтик».

Пока мы смеялись, за стеклом машины промелькнули щиты с надписями — вначале ивритскими крючочками, потом на «родном» английском: «Беэр-Шева — 20 км». При скорости в 120 км/час мы можем быть на месте через 10 минут.

— Послушай, — принялся я инструктировать сестру, — когда мы будем у твоей жилички, не говори ей о том, что я твой брат.

— Вообще не говори ей, кто мы такие, — уточнила жена, — чем меньше она будет знать о нас, тем сильнее будет нас бояться. Самый большой страх — это страх неизвестности.

— Но я как то должна ей вас представить… — попробовала возразить сестра, но я ее перебил:

— Не должна! Ты пришла в принадлежащую тебе квартиру. Если бы женщина, арендующая эту квартиру, своевременно вносила арендную плату, то она могла бы требовать неприкосновенности своего жилища. Но поскольку она не платит тебе, то о какой неприкосновенности сейчас может идти речь? И вообще, будь ты с ней пожестче!

— Не надо ей улыбаться, извиняться и оправдываться, — продолжила жена мой инструктаж, — твоя задача — получить с нее деньги и выгнать ее из твоей квартиры.

— Вам легко говорить, — слабо трепыхнулась сестра, — А я так не умею.

— А тебе надо суметь! — жестко возразили мы хором.

Стены подъезда, в котором находилась квартира, принадлежащая сестре, были разрисованы от пола до потолка, свет в подъезде отсутствовал, входная дверь держалась божьим духом. Это было так непохоже на столичные Иерусалим и Тель-Авив, но, в отличие от маргинальных районов родного Санкт-Петербурга, в подъезде блочного израильского дома не воняло мочой и кошками.

Квартира, в которую мы вошли, показалась нам продолжением подъезда.

Можно было бы предположить, что обитатели квартиры собираются вскоре отсюда переезжать, если бы, наряду с коробками и вещами, громоздящимися повсюду по углам, такой же бедлам не продолжался на столах, в шкафах, на кухне и в открытом, почему-то, холодильнике.

Впрочем, в этой трехкомнатной (по российским меркам) квартире обитала сейчас только одна женщина, вид которой вызывал недоумение не меньшее, чем вид ее жилища.

Худая, обряженная в длинную юбку и в бесформенную кофту, женщина надела на свою голову светлый платок, украшенный по краям длинной восточной бахромой. В отличие от религиозных еврейских женщин, укрывающих платком только свои волосы, обладательница столь странного наряда обмотала этим платком еще и шею. Заметив наши недоуменные взгляды, она поспешила пояснить, что надела этот платок из-за больных ушей.

Я в первый момент не придал особого значения этому обстоятельству, поскольку меня беспокоило то, что сестра с самого начала разговора взяла неверный тон, как бы извиняясь на наше неожиданное вторжение.

Она, как-то виновато улыбаясь, вроде бы пыталась договориться с жилицей о выплате ею задолженности и освобождении квартиры.

— Вы понимаете, — говорила она, — я ведь тоже снимаю квартиру, у меня самой двое детей…

В общем, уши у моей сестры были доверчиво растопырены в ожидании лапши, которую предполагалось на эти уши развешивать. Такое развитие событий нас никак не устраивало.

Я, не снимая черных очков (хотя освещенность в этой квартире — помойке вовсе не способствовала их ношению), взял табурет и сел напротив женщин, зато моя жена извлекла из сумки фотоаппарат и стала фотографировать все вокруг, начав, естественно, с этой лахудры в платке.

При первой же вспышке фотоаппарата та подскочила как ужаленная:

— Почему вы меня фотографируете, — закричала она, — я не давала разрешения здесь фотографировать!

— А вашего разрешения и не собираются спрашивать, — вмешался я, предваряя слабый лепет моей сестры.

— А кто вы такой? — кинулась она в атаку на меня, — Что вы здесь делаете?

— А это вас не касается, — твердым голосом ответил я ей, — Я нахожусь здесь по просьбе хозяйки квартиры и уйду вместе с ней.

— Я пока еще живу здесь и не позволю… — конца ее фразы никто уже не услышал, потому, что перекрывая её вопли я заорал: