— Может, это просто так написали? — высказал свое соображение Егор Харитонович. — Для агитации. Разным губошлепам, вроде нас, дух подымать.

— Не г-городи огород на пустом месте, — посоветовал ему Саша Иванович. — Давай лучше думать, откуда у нас берутся простои. Почему такие долгие перекуры?

— Здрасте! — удивился Басаров. — Что ж теперь — весь день не куря вкалывать?

— Ты не заводись, — строго попросил Саша Иванович. — Ты думай, мозгой шевели.

— Нечего тут голову ломать. Давай лучше мужиков спросим, они, между протчим, не дурнее нас с тобой. За исключением Ивана.

— Прежде чем спрашивать, — рассудил Рязанцев, — я хочу иметь свое мнение и предложения.

Егор Харитонович скоблит затылок, изображает на лице огромную умственную работу: нижняя губа прикушена, лоб в морщинах, бровешки строго сдвинуты, взгляд неподвижен и пронзителен.

— Ничего, Саша Иванович. Голь на выдумку хитра, авось и мы чего стоим.

Окольным путем до Виталия Андреевича Дубова дошел нехороший слушок. Очень даже нехороший. Будто бы Матвей Коваленко, вступив в сговор с директором молочного завода, магазинным маслом дотянул план сдачи молока. То есть у того же директора купил и тому же директору продал, но уже как бы молоком.

Сперва Дубов недоверчиво усмехнулся на такую новость. Мало ли кому что в голову взбредет. Но тут же и насторожился: это ведь Матвей, от него можно ждать. Потом Дубов заволновался: такие штучки-дрючки именуются преступлением, и наказаний виновному бывает сразу три. Снятие с работы, исключение из партии и возбуждение уголовного дела.

Конечно, слух — это еще не факт. Мало ли чего не наплетут по злобе, зависти или глупости. Но уж больно ушлые оба — и Коваленко, и директор завода Страхов.

Виталий Андреевич настроился пустить дело обычным в таких случаях путем — дать задание народному контролю, чтобы досконально проверили финансовые взаимоотношения колхоза и молочного завода. Но что-то удержало его. Нет, решил он, надо самому сначала посмотреть. Если за этим сигналом ничего нет, буду знать я один. Лишние страсти-мордасти нам совсем ни к чему.

Это было в правилах Дубова: делать все так, чтобы не обидеть кого-то случайно.

В «Ударник» Виталий Андреевич выбрался только через несколько дней, в субботу. Уже дорогой еще раз прошелся по цифрам дойного стада колхоза, валового надоя и сдачи молока. Интересно получается: Коваленко сдает почти все, эта слишком высокая товарность и настораживает. Значит, Матвей, ко всему прочему, еще и жулик. От этой мысли Дубову сделалось тоскливо и горько. Как учителю, которого обвиняют, что он неправильно воспитал учеников. Наливаясь этой горечью и злостью прежде всего на себя, Виталий Андреевич нетерпеливо смотрел на дорогу: скорей доехать и все выяснить на месте.

— Что мы плетемся? Прибавь маленько, — хмуро попросил он шофера и засопел, запыхтел. Щеки сразу обвисли, глаза сузились, прикрылись лохмотьями широких бровей, губы задвигались, будто жует что-то липкое и вязкое.

Машина пошла резвее, в открытом окне запел сухой встречный ветер. Скосив взгляд на Дубова, шофер сделал уже проверенный практикой вывод: ничего хорошего Матвею Коваленко этот приезд не даст.

В «Ударнике» был выходной. По деревне слонялась принаряженная молодежь, людно было на берегу озера. У конторы-барака звенел усиленный репродуктором голос Руслановой: «Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал…» Сильнее обычного хлопнув дверцей машины, Виталий Андреевич несколько секунд постоял, вздохнул и торопливо поднялся на глухо скрипнувшее крыльцо конторы, прошел длинным полутемным коридором и остановился перед дверью с табличкой «Партбюро».

Едва только Дубов вошел, еще ни слова не сказал, но секретарь партбюро Вдовин уже понял: быть грозе. Виктор Афанасьевич вскочил и зачем-то начал собирать раскиданные по столу бумаги.

— Ты знал, что Матвей и Страхов махлюют с молоком? — с угрозой спросил Дубов. — Только честно. Знал или не знал?

Низкорослый, тщедушный, похожий на мальчишку Вдовин часто замигал, шмыгнул носом.

— Наверняка не знал, — торопливо ответил он, — но догадывался. Как-то спросил Матвея Савельевича, а он мне: не в свое дело не лезь.

— И молчал? — Дубов грохнул кулаком по столу. — Преступника покрываешь? Вместе будете отвечать, в равной мере! Тебя зачем сюда райком направил, в адъютантах у Матвея ходить?

— Прошу на меня не кричать! — резко, срывающимся голосом ответил Вдовин. — Ничего я не покрываю и не собираюсь этого делать. Я вам сколько говорил, что Коваленко меня в грош не ставит? А вы что ответили? Сейчас не до личных обид, сейчас корма главное, все остальное — потом.

— Извини, — буркнул Дубов. Плюхнувшись на стул, он отвернулся, затих, уставился в пол. Но тут же вскочил, опять навис над Вдовиным — злой, горячий, насупленный. — Как бы то ни было, а ты виноват. Почему райком узнает о махинациях не от секретаря партбюро, а из десятых рук? Вот твоя вина!

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — Виктор Афанасьевич в недоумении пожал плечами. — Мне Коваленко сказал, что делается это по распоряжению Федулова и с вашего согласия. Для поддержания престижа района.

— Что?! — хрипло выдохнул Дубов, а кулак сам собой по столу. — С чьего согласия? Да как ты… Как у тебя язык поворачивается!

Вдовин окончательно растерялся. «Вот это новость! — подумал он, со страхом глядя на багровеющее лицо Дубова. — Выходит, он ничего не знает? Получается, что Коваленко прикрылся его именем, чтобы… А я уши развесил… Этого нам еще не хватало!»

— Где этот балалаечник? — с натугой кричал Виталий Андреевич. — Ты, секретарь партийной организации! Значит, если делается по согласованию с Дубовым, то все правильно? Да хотя бы и так! Тогда ты должен немедленно прийти и плюнуть мне в лицо! Вот что ты должен сделать, если Дубов только подумает государство обманывать! Да отвечай же, где этот сукин сын прячется?

— Дома должно быть, — пробормотал Вдовий. — Сыновья из города приехали, что ли. Баню собирался топить.

— Баню? Я ему покажу баню! Ну-ка, пойдем! — громыхнув стулом, Виталий Андреевич выскочил из тесного кабинетика. — Впрочем, не надо. Я один. Тут действительно не твоя, а моя вина.

Репродуктор на высоком столбе продолжал развлекать деревню — теперь уже бодрыми маршами в исполнении показательного духового оркестра. Невольно попадая в такт музыки, Виталий Андреевич круто зашагал серединой улицы.

Дом у Коваленко не из лучших, в запустении. Один ставень оторван напрочь и валяется на земле, другой болтается на одной петле. Ворота того и гляди упадут, по темным старым доскам положены свежие неструганые заплаты.

«И живет-то не по-людски!» — все к одному плюсовал Виталий Андреевич.

Около дома стоят голубые «Жигули» и новенький желтый «Запорожец». Здесь же вертятся несколько ребятишек явно городского происхождения.

— Эй, малый, подь сюда! — позвал Дубов одного. — Покличь деда.

Сам сел на чурбак у ворот, нетерпеливо запритопывал ногой. Со двора доносился лихой балалаечный наигрыш.

«Талант подлец имеет!» — невольно мелькнуло одобрение, но тут же было затоптано и затерто. — Развлекается, гостей принимает, концерты устраивает!»

Балалайка во дворе дзинькнула и смолкла, стал слышен недовольный голос Матвея Савельевича:

— Отдохнуть человеку не дадут! Кого там носит нечистая?

«Отдохнуть ему захотелось!» — Виталий Андреевич вскочил, пинком распахнул калитку, стремительно пересек двор и очутился у праздничного застолья. За столом сидели четверо одинаковых Коваленко — сам Матвей Савельевич и сыновья. Все могучие, с розовыми лицами после бани и выпитого вина. Здесь и невестки: эти разные — от худобы до толстушки. Жена Матвея Савельевича как раз тащила к столу громадный пирог. Дубов не понял, его или пирог застолье встретило восторженными возгласами. Скорее всего — пирог.

Увидев Дубова, Матвей Савельевич проворно вскочил, оторопело качнулся, потряс головой, убеждаясь в реальности явления секретаря райкома. Но уже через мгновение, охнув, он кинулся обниматься.