– Именно. Со списком дат рождения, смерти и нервных срывов всяких там Георгов. Выясни у него, куда еще могли убрать ценности на хранение, кроме как к Люси Хэмптон.
Каррадерс, кивнув, двинулся к причетнику, а я остался разглядывать кованую подставку, размышляя, что теперь делать.
В собор действительно падали в основном зажигалки, но резон в словах Каррадерса имелся. Взрывная волна и не на такое способна, а взрывы поблизости были – и фугасы, и газопровод. Пенек могло унести хоть в центральный неф, хоть в хор.
Я разгреб щебень, пытаясь определить, куда вылетели стекла из Капеллы мануфактурщиков. Судя по всему, большей частью веером на юг и запад. Значит, надо искать ближе к дальнему торцу нефа.
Вернувшись к ограде, я принялся копать на юг и запад. Заглядывая под каждый камень.
Тут зазвонили колокола, и мы все, даже Мистер Спивенс, прервавшись, посмотрели на башню. Над клубами дыма и пыли в зияющей вместо крыши дыре возвышалась нетронутая колокольня. Колокола вызванивали чисто и певуче, словно царящий вокруг хаос им был нипочем.
– Смотри, звезда! – воскликнул Каррадерс.
– Где?
– Там!
Я ничего не видел, кроме дыма. О чем и сообщил.
– Вон там. Над шпилем. Над бледной пеленой, над черным пепелищем. Недосягаемая для людской вражды, вестница надежды, мира и светлого будущего. Сияющий символ возрождения, о котором она сама еще не ведает.
– Не ведает? – Я насторожился. – Вестница надежды и мира?
Один из первых признаков перебросочной болезни – восторженная сентиментальность, как у ирландца во хмелю или у трезвого, словно стеклышко, викторианского поэта. Каррадерс за прошедшие сутки совершил как минимум четыре переброски, причем две из них с интервалом в пару часов. А уж сколько он скакал туда-сюда во времени, пока замерял органные трубы, Бог весть. И без перерывов на сон, сам говорил.
Я наморщил лоб, вспоминая остальные симптомы. Излишняя сентиментальность, проблемы со слухом, усталость, – однако колокола он услышал, а от недосыпа страдают все участники восстановительного проекта леди Шрапнелл. Мне за эту неделю удалось вздремнуть только на благотворительном базаре в помощь фронту в Криспинов день. Отрубился на «Приветствую всех…» и проспал половину оглашения списка участников организационного комитета.
Что там еще в симптомах? Проблемы с сосредоточением. Задумчивость в ответах. Нечеткость зрения.
– Как выглядит эта звезда? – спросил я.
– В каком смысле? – без раздумий откликнулся Каррадерс. – Звезда как звезда.
Колокола умолкли, но эхо еще плыло в дымном небе.
– Как, по-твоему, должна выглядеть звезда? – буркнул он сердито и потопал навстречу причетнику.
Раздражительность – бесспорный симптом. В инструкции по технике безопасности четко сказано, что пострадавшего от перебросочной болезни нужно незамедлительно вернуть в свое время и отстранить от задания, – но тогда мне придется объяснять леди Шрапнелл, почему это мы вдруг в Оксфорде, если должны быть в Ковентри.
Потому я и ковыряюсь тут в щебне – чтобы не оправдываться, каким образом вместо восьми вечера четырнадцатого ноября я очутился перед собором лишь пятнадцатого. Рассказывать про временные сдвиги бесполезно, леди Шрапнелл до них нет дела. Как и до перебросочной болезни.
Нет уж, раз Каррадерс еще в состоянии связать два слова, лучше оставаться тут, найти пенек, вернуться, сообщить леди Шрапнелл, что да, он был в соборе во время налета, и наконец выспаться. Благословенный сон, латающий прорехи на фальшивых спецовках ВПС, стирающий мягким крылом сажу со лба, утоляющий печаль, укрывающий истерзанную душу теплым одеялом…
Подошел Каррадерс, вполне бодрый и сосредоточенный. Хорошо.
– Нед! Зову тебя, зову… Не слышишь, что ли?
– Прости. Задумался.
– Явно. Пять минут дозваться не могу. Дуки тоже там, с ней?
Опять я, похоже, ослышался, или дела у Каррадерса хуже, чем кажется.
– Дуки? – осторожно переспросил я.
– Ну да, Дуки! Дуки тоже с ней?
Нет, только не это. Теперь его надо переправить в Оксфорд, не вызывая подозрений у причетника, доставить в лечебницу, потом как-то вернуться сюда, чтобы продолжить поиски и не угодить при этом на кабачковое поле где-нибудь под Ливерпулем.
– Нед, ты меня слышишь? – обеспокоился Каррадерс. – Дуки с ней?
– С кем? С леди Шрапнелл?
Надо еще как-то уговорить его сняться с задания. Жертвы перебросочной болезни никогда не замечают у себя симптомов.
– Да нет же! – начал закипать Каррадерс. – Ее величество. Королева. Которая отправляла нас сюда. Ну, помнишь: «Ах, этот красавец собор!» – Он показал на приближающегося причетника. – Спрашивает, с ней ли Дуки, а я понятия не имею, кто это.
Я тоже. Дуки… Домашнее прозвище короля? Может, ее незадачливый деверь? Нет, Эдвард к 1940 году уже отрекся, и королева его вообще никак не называла.
«Собака!» – сообразил я. Но что толку? В поздние годы, в бытность королевой-матерью, ее величество держала вельш-корги, а во Вторую мировую? Йоркшира? Карликового спаниеля? И какого пола? А если Дуки – это ее камеристка? Или кто-нибудь из принцесс в домашнем обиходе?
– Вы интересовались насчет Дуки, – повернулся я к подошедшему причетнику. – Увы, Дуки с ее величеством не было. Эвакуировали в Виндзор на время военных действий. Боится бомб, сами понимаете.
– Да, на некоторых очень действует, – подтвердил причетник, оглядываясь на Мистера Спивенса и новичка. – Нервы слабые.
Новичок наконец разобрался с фонариком и теперь водил лучом по закопченным стенам пресвитерия и перед Мистером Спивенсом, который, кажется, собрался прокопать тоннель в щебне у лестницы.
– Затемнение? – шепнул я Каррадерсу.
– Твою мать! – чертыхнулся он и с криком «Погаси живо!» стал карабкаться к новичку.
– На позапрошлой неделе лезу я на крышу и что вижу? – начал причетник, поглядывая на пресвитерий, где Каррадерс уже выключал отобранный у новичка фонарик. – Мой зятек, как будто так и надо, чиркает спичкой. Я ему: «Ты что же это творишь?!» А он: «Сигарету зажигаю». – «Ну так давай сразу сигнальную вспышку зажги, чтобы люфтваффе наверняка не промахнулось». – «Да всего одна спичка, какой от нее вред-то?»
Причетник окинул мрачным взглядом свидетельство того, что люфтваффе не дремлет, и я заподозрил было, что сейчас он обвинит в случившемся своего недотепу-зятя. Но нет.
– Бедный настоятель Говард, – покачал головой причетник. – Страшная потеря для него. Он даже домой не хотел идти, сидел тут всю ночь.
– Всю ночь?
– От мародеров охранял, я полагаю. – Причетник печально оглядел горы обломков. – Хотя тут и красть-то уже нечего. Но если что осталось, неохота, чтобы приделали ноги.
– Да, это точно.
– Видели бы вы, как он ходил туда-сюда по этим камням, взад-вперед. Я ему говорю: «Идите домой, поспите. Мы с Мистером Спивенсом подежурим».
– Значит, после пожара здесь все время кто-то оставался? – уточнил я.
– Да, почти. Я разве что перекусить домой сходил. А утром дождь зарядил, и я отправил зятя за плащом и зонтом, но он так и не принес, пришлось идти самому. Темнеет уже. – Причетник с тревогой вгляделся в небо на востоке. – Фрицы скоро вернутся.
Вообще-то нет. Сегодня люфтваффе бросит все силы на Лондон. Однако действительно темнеет. Пресвитерий, где Каррадерс орал на новичка, нарушающего затемнение, тонул во мраке, зияющий провал восточного окна затягивала расчерченная прожекторами иссиня-черная пелена гари.
– Постараемся хоть что-то успеть до ночи, – сказал я и, вернувшись к последнему месту раскопок, стал высчитывать, куда могло забросить пенек взрывом. Если его не умыкнули мародеры. Причетник отлучался на обед по крайней мере на час, за это время через выбитую южную дверь мог войти кто угодно и забрать что под руку подвернется. Включая епископский пенек.
Нет, у меня явное помутнение рассудка с недосыпа. На него и глубоко контуженный не позарится. И на благотворительном базаре никто не купит. Это же епископский пенек! Его даже в металлолом на нужды фронта не примут. Разве что какой-нибудь гений разглядит в нем готовое психологическое оружие против фашистов.
