Наконец обернувшись, Невер замер в немом изумлении. Произошло что-то необыкновенное. Роскошный бархат мантии сразу подчеркнул рафинированную хрупкость и аристократичность юноши, белое кружево манжет обрисовало удивительную утончённость его бледных пальцев, проступил и абрис тонкого патрицианского лица, вырезанного с классической строгостью. Морис любил и умел нравиться, но сейчас он сам ощутил вдруг прилив теплой симпатии к этому странному существу со лбом философа и экстатическими глазами святого. Ему понравились его смиренная кротость, застенчивость и благородная сдержанность.

  Вечером, после лекций, Морис навестил Эммануэля, и беседа о поэзии неожиданно увлекла обоих, обнаружив общность их вкусов. Им обоим нравился Готье и казался неприемлемым Бодлер, Морис восхищался Рембо, и Эммануэль, хоть и полагал, что некоторые его стихи безнравственны, не мог не отдать должного его завораживающему таланту. Кое в чём их оценки разнились, но сопоставление суждений было для обоих не менее интересным. Невера заинтересовала глубина и странная для него ортодоксальность суждений его нового друга, а Ригелю, вообще не привыкшему к дружескому вниманию, очень импонировала явная симпатия человека, привлекавшего к себе всеобщее внимание. Ему казалось непостижимой причина такого интереса к себе.

  Вскоре они сблизились настолько, что стали неразлучны.

  При этом Ригель не знал - и никогда не узнал - о встрече его нового друга с господами Нергалом и Мормо, имевшей место на следующий вечер после того, как Морис нашёл Эммануэля без чувств в галерее. Никогда об этом не рассказывали никому и Фенриц с Августом. Только переглядывались, пожимая плечами.

  Мсье де Невер с видом удручающе спокойным и несколько скучающим заметил господам, что он будет весьма огорчён, если они ещё раз позволят себе задеть Ригеля. Неприятнейшая в этом случае выйдет история. Нергал и Мормо переглянулись в первый раз. Дерзость француза была беспримерной. Слишком беспримерной, чтобы не насторожить их.

  Тем не менее, желая сохранить лицо, Мормо заметил, что их несколько изумляет подобная наглость. Мсье де Невер высказал надежду, что ему не придётся демонстрировать господам своё фамильное оружие. Немцы переглянулись вторично. Нергал оторопел. Этот франт мнит, что он справится с ними? Мормо внимательно посмотрел в глаза французу. Что-то изумило его. Его бесстрастная отвага и бестрепетное мужество завораживали и настораживали, позволяя думать, что перед ними либо безумный, либо... Тут мысль обоих остановилась, и они переглянулись в третий раз. Оба пожали плечами, и с тех пор Ригеля оставили в покое, а Нергал к тому же ещё и откровенно заинтересовался Морисом.

   Почему? Объяснить это непросто, но если у читателя хватило терпения дочитать до этого места, его терпение будет вознаграждено тем, что он узнает о некоторых странностях, с ранней юности присущих двум студентам Меровинга, выходцам из Германии, и это, в свою очередь, разъяснит, почему немцы, несмотря на нрав истых буршей, не подняли перчатку, брошенную французом.

  В пятнадцать лет от роду Фенриц фон Нергал стал наследником состояния предков в Аппенцелле, близ Херизау, и в короткий срок успел обрюхатить всех служанок в своём поместье, не пропустив ни одной смазливой садовницы и кухарки.

  Но пару лет спустя ему это надоело. Теперь он чаще просиживал ночи напролёт среди пыльных фолиантов отцовской библиотеки. Новый чарующий мир открылся ему, мир колдовства и магии, в котором проявлялась удивительная система соотношений, где всё восхитительно перекликалось, отображая в своем устройстве гармонию космоса. Загадочная герметическая философема - 'что вверху, то и внизу' - заворожила его. Он упивался уподоблениями и переживал видения как реальность, он сублимировал ферменты, соли и щёлочи, киноварь и сулему. Он смешивал ртуть с металлами и искал опус магнум.

  Убогий утилитаризм - мыслить, что истинно только то, что доказуемо. Его увлекало погружение в полуночные мнимости, в те лабиринты чёрных искусств, откуда нет, - и не может быть выхода. Поиск знаний, заключённых в символах, непостижимых для профанов, привёл его к тому, кто являлся Князем этого мира, и Нергал постепенно втянулся в тёмные дьявольские ритуалы. Но упражняясь в мистических искусствах, он не достигал искомого и, промучившись в бесплодных поисках несколько лет, был близок к отчаянию.

  ...Но вот однажды, злобно беснуясь от очередной неудачи, Нергал ошибся в путаном заклинании.

  Из пыльного венецианского зеркала на него взглянуло его собственное искажённое лицо, внезапно принявшее облик его отца, затем промелькнуло нечто неясное, туманно мутирующее в серую волчью морду. Он помертвел и резко встряхнул головой. Зеркало лениво отразило его перепуганную физиономию.

  Что это было, чёрт возьми?

  Произнесённого заклинания он не помнил. Упустить такое! Подумав, сколь много мог бы извлечь из этого облика, он почувствовал, как на него стремительно накатывает новая волна бешеной злости. В отчаянии он попытался снова произнести формулу - скорее по памяти, нежели по истёртой странице пыльного трухлявого фолианта.

  И мутация послушно повторилась! Его руки и ноги превратились в серые лапы, скребущие когтями по дощатому полу, глаза загорелись желтым огнём, в зеркально поверхности отразился огромный бурый волк, ростом почти с теленка. Разума Нергал не утратил, и без труда вернул себе первоначальный облик. Это было нечто до такой степени странное, что Фенриц отказался от всяких попыток объяснить себе этот феномен, но формулу заклятия нацарапал гвоздём на камне стены. Впрочем - в этом, как оказалось, не было никакой нужды, ибо она мгновенно огненным клеймом впечаталась в его память.

  Но, увы - не все опыты удавались. Фенриц был умён и упорен, и вскоре понял, что возможность превращения таится где-то в пределах испытываемой им злобы. Проследил он и ещё одну закономерность - мутации удавались только при полной луне, в остальное время он был бессилен. Но и это было недурно.

  Он использовал обнаруженный дар только однажды - убив егеря своего соседа, неосторожно отправившегося поохотиться в полнолуние. Испытанный при этом восторг от своей безнаказанности, упоение дьявольской мощью и вкус крови опьянили его. Все постельные удовольствия и похотливые бордельные похождения не шли ни в какое сравнение с этим наслаждением!

   Пусть лишь однажды в месяц, но зато со смаком!!

  ...Прибыв в Меровинг, Фенриц неожиданно обрёл понимающего собеседника в лице Августа фон Мормо, наследника старого австрийского аристократического рода, поселившегося рядом с ним в роскошных апартаментах.

  Новый знакомый Нергала с детства отличался странными приступами отчаяния, которые настигали его без всякого внешнего повода, и томительное необъяснимое беспокойство годами снедало его, становясь особенно нестерпимым в полнолуние. Осознал Август себя в полноте абсолютно случайно, наткнувшись в подвале своего замка в штабеле снятых со стен старых картин на полотно, изображавшее девушку, умиравшую от укуса вампира. Мормо вздрогнул, ощутив ледяной ток крови в своих жилах.

   У вампира было его лицо.

   С того времени Мормо стал ровнее и спокойнее, полюбил сырость затхлых подземелий, куда слугам доступ был заказан, и никто, кроме него, не знал тайн этих склепов, где временами раздавались леденящие души челяди звуки. Впрочем, и челяди-то становилось с каждым годом всё меньше... Сам Мормо с каждой новой жертвой телесно ощущал в себе всё умножающуюся мощь - силу мышц, силу своего воздействия на окружающих, силу возможностей углубившегося ума. Столь же быстро, но менее ощутимо менялись его вкусы, грубели ощущения. Жуир и циник, он становился колдуном-мизантропом. Теперь только искажённое восхищало его, завораживало извращённое. Он стремился к немыслимому, желал невообразимого. Естественные раздражители перестали возбуждать его. Он жаждал познания сокровенных тайн природы и всеобщего преклонения, власти над миром и бессмертия.