— Только чтоб, боже сохрани, Папазов не заметил! — вздохнул он.

Потом внимательно посмотрел на картографа, подергал себя за бородку и еще больше нахмурился.

— Эту штуку я вам даю на двоих с Андреем, и главным образом ему. Чтоб нет-нет, да и прополоскал себе горло. Знаешь, сколько мы вместе прошлым летом отшагали! А ты, красавец, смотри мне в глаза и мотай на ус: попробуй только вылакать все сам, я тебе потом всю кровь спущу, так и знай! Я человек злой, никому ничего не прощаю. Только жене прощаю раз в год или два, когда возвращаюсь из командировок. Это уж такое правило у моряков и у нас, геологов. А во всех остальных случаях, — он подкрутил свой ус, — я беспощаден. Я б эту сливовицу и сам парню дал, да вижу — он что-то сердитый, поэтому — через тебя. Заруби себе все это на носу!

Он погрозил ему кулаком и отошел.

Лагерь постепенно опустел и утих. Осталось там только три человека: Вылю Власев, лаборантка и сторож из села Цвят. Цыган, хозяин мулов, угнал их на пастбище.

Когда лаборантка прощалась с Андреем, она засунула ему в петлицу стебелек здравеца[8] и шепнула:

— «Невидимый» рядом с нами. Будь осторожен, не забирайся один в глухие места. Вечером не зажигай костров!

Вместо четырнадцатого дня Андрей вернулся на седьмой.

Случилось так, что года полтора назад я встретился с картографом Делчо Эневым, и он, представьте себе, сразу меня узнал. Потерпите немножко, и я расскажу вам, когда и где мы виделись в то лето. Важно, что он тотчас меня узнал, хотя и не мог сразу вспомнить, кто я такой и где он меня видел. Я та кой человек, что, если меня кто увидит, запоминает на всю жизнь. Странно только, что мои знакомые как-то смущаются, когда я с ними заговариваю. Как будто они не сразу догадываются, кто я и где они меня встречали. Я это объясняю обыкновенной человеческой рассеянностью. Да и время наше такое напряженное и динамичное.

Так вот, значит, останавливаю я на улице Делчо Энева, любезно протягиваю ему руку и улыбаюсь.

— Как живете, — спрашиваю, — как здоровье? На работе все в порядке?

— Спасибо, — говорит, — здоров, и на работе все в порядке.

— В наш край, — спрашиваю, — не ездили больше? Там такие перемены!

А он улыбается смущенно.

— Извините, — говорит, — о каком крае вы спрашиваете?

Я ему объяснил, и он стукнул себя по лбу.

— Да-да, разумеется! Теперь я вспомнил! Очень рассеянный стал. Извините!

Я сказал, что ему нечего извиняться, потому что время ведь идет, мы меняемся и так далее. Он меня послушал, послушал, улыбнулся и потащил в аперитив — тот, что против Народного собрания.

— Вот и хорошо, — говорит, — хорошо, что встретились. Пойдем, — говорит, — выпьем по одной в честь того славного времени.

Я пить не люблю, но, раз зашла речь о том славном времени, могу вам признаться — я решил изменить своим принципам, и даже без особых внутренних колебаний.

— Хорошо, — согласился я. — Раз по одной — с удовольствием.

Мы встретились часов около шести. А расстались через три часа, когда официантка очень мило посоветовала нам больше не заказывать. В сущности, этот совет относился к Делчо Эневу, потому что он снова стал стучать по столику.

Много событий, относившихся к тому времени, мы припомнили и за каждое чокались от всего сердца. Больше всего мы говорили о лаборантке, но я передам вам ту часть воспоминаний Делчо Энева, которая непосредственно продолжает мой рассказ об Андрее.

«Мы вышли из лагеря молчаливые, пожалуй, даже хмурые. Ты должен меня понять — у меня были основания киснуть. На спине я тащил целую гору всякого добра. И большая часть этого добра предназначалась не мне. Я нес подарки для Андрея, пыхтел под тяжестью полотнищ и одеял, с помощью которых влюбленная женщина хотела сохранить здоровье своего возлюбленного. Этот возлюбленный был не я, и именно это меня больше всего мучило. Ты меня понимаешь? Вообще не знаю, какой мужчина в такой роли чувствовал бы себя счастливым! Таких мужчин наверняка нет. Так вот, настроение у меня было кислое, и я уныло шагал рядом с Андреем. Временами я украдкой поглядывал на него и удивлялся: он-то почему такой мрачный? Рюкзак у него тяжелый? Рюкзак и у него был набит, и из него торчали разные ручки и колышки, но на его широченной спине мешок казался пустяковым — просто погремушка какая-то. Определенно, он такой мрачный не из-за рюкзака. «Душа у него не на месте», — подумал я. И тут же догадался: ведь ему позавчера влетело от начальника за этот план с форелями. А нелегко, когда такой человек, как Спиридонов, на тебя навалится. Меня часто ругали, поэтому я сочувствовал Андрею. «Но он-таки заслужил, — подумал я. — Говорил, что открыл изумрудную жилу, а начальнику показал, где водится форель». Но я думал и о другом: ну хорошо, влетело ему. С кем это не случается? Признает свою ошибку, как положено. Пройдет время, и все забудется. Если все помнить, это что же будет? Так-то! Не согрешив, не покаешься, не покаявшись, не спасешься, правда ведь? Зачем же себя грызть? Молодой, здоровый, девушки по нему вздыхают, вся жизнь впереди, что же ему грустить? На его месте я б шел да посвистывал! — так я думал тогда.

Так я думал, шагая по тропинке и стараясь не отставать от Андрея. А солнце уже поднялось над лесом и, хотя не было еще девяти, припекало не на шутку. Мне стало как-то совсем тошно, и я, ни слова не говоря, совершенно бессознательно, нащупал в кармане зюмбюлевскую фляжку, отвинтил крышечку и — буль-буль — отпил немножко. И, знаешь, мне сразу стало легче. Как будто ветерком в душу повеяло. А мой спутник как ощетинится!

— Дай, — говорит, и вырвал фляжку у меня из рук. Да как швырнет — она описала параболу над кустарником, и я не услышал, куда она упала.

— Зачем? — спрашиваю. — Папазова тут нет, и не пахнет им, зачем же ты фляжку загубил? Ты знаешь, что это подарок Зюмбюлева, что это он тебе подарил? Разве так можно?

А он на меня посмотрел и, представь себе, глазом не моргнул.

— Можно, — говорит. — Я в таких подарках не нуждаюсь.

Я вскипел.

— Ах так? — говорю. — Не нуждаешься! Постой-ка минутку.

И скинул рюкзак. Расстегнул его и стал бросать ему под ноги: одеяло, полотнище, термос, пакеты, пакетики. Все. Сахар просыпался, яблоки покатились по траве.

— Это, — говорю, — не мое. Это, — говорю, — лаборантка мне дала, чтобы ты укрывал свою левую ножку, потому что у тебя ревматизм. Это — чтобы ты спасался от дождя. Это — чтобы ты кофеек варил. Постой! Вот вареньице клубничное. Чтоб побаловаться сладеньким, если горько станет. А яблоки от Марко Маринова. Жидкость, я тебе уже сказал, — от Зюмбюлева. Вот так. Давай теперь забирай свой багаж — это все твое.

А он смотрит на меня, как будто первый раз увидел.

— Ты не шутишь? — спрашивает, а голос у него мягкий, мягкий, как шелк.

Потом нагнулся, поднял одно яблоко, но есть не стал, а только подержал в руке, словно взвешивая. И физиономия у него оттаяла, выражение стало такое нежное.

Я застегнул свой рюкзак. Он куда легче сделался!

— Ну, — говорю, — пусть каждый несет свое. Пошли.

Так я ему сказал, но что-то меня кольнуло. Такое ощущение, особенное. Я всегда его испытываю, когда в чем-нибудь раскаиваюсь.

Андрей сложил одеяло, полотнище, спрятал в рюкзак и термос. А все остальное пристроил за кустиком и улыбнулся мне, как будто между нами ничего не произошло.

— Ты бы мне раньше сказал, — говорит, — разве я позволил бы тебе нести мои вещи? — И добавил: — Ты слабее. Если тебе будет тяжело, не стесняйся, говори. Я тебе помогу. Я могу и втрое тяжелее груз на спине нести. Такой уж я конструкции. А ты извини, я не знал.

Я ничего ему не ответил.

Еще некоторое время мы шли молча, каждый смотрел себе под ноги. Когда дорога поднялась на гребень, Андрей вытащил план района и потянул меня за руку.

— Приготовь блокнот и бери компас, — сказал он мне. — Начнем отсюда.