А еще через пять минут просто не верилось, что все эти люди способны на такие взрывы чувств. Капитан Коленсо, заложив руки за спину, вновь принимался мерить шагами шканцы, по-стариковски волоча ноги и с обычной кроткой рассеянностью оглядывая корабль. Порою он приостанавливался и мягко поучал какого-нибудь неумелого матроса, что неуклюже брасопил реи либо не по правилам вязал морские узлы. Он никогда никого не распекал, редко возвышал голос. Манерой говорить и легкостью, с какою он повелевал людьми, капитан разительно отличался от всех остальных членов своего семейства. Однако же я, кажется, понял, отчего все они столь беспрекословно ему повинуются. Самый неумелый из этих горе-моряков вязал узлы и делал любую работу (как правило, из рук вон плохо) с видом столь серьезным и сосредоточенным, будто решал тем самым иную, куда более сложную и возвышенную задачу.

В середине второй недели плавания мы попали в шторм, нас закружило, завертело, но, по счастью, ненадолго, потому что шторм задел нас только краем, однако же для человека сухопутного и эта недолгая встряска была тяжким испытанием. Уже совсем под вечер я, наконец, высунул нос на палубу и огляделся. Огромные сорокафутовые валы швыряли наш корабль из стороны в сторону, и фальшборт временами так кренился, что, высунувшись из люка трапа, я упирался взглядом в скользящую серую бездну и чувствовал себя как муха на стене. Усталое деревянное тело «Леди Нипеан» неслось вперед по бурным валам, под одним только малым парусом, остальные были туго зарифлены. Капитан приказал убрать брамстеньги и принайтовить орудия в средней части судна, и все же корабль качало так, что кошка и та не удержалась бы на палубе, через которую беспрестанно перекатывались волны. Все попрятались в каюты, наверху оставались лишь капитан да рулевой на полуюте, совсем еще мальчишка — тот самый, что был гребцом на шлюпке, которая нас подобрала. Весь исхлестанный волнами, он мужественно сжимал спицы штурвала и не сводил глаз с рукояти, но по лицу его, бледному, как полотно, видно было, что он ни на миг не забывает о бушующих вокруг валах. На мостике над рулевым возвышался капитан Коленсо в резиновых сапогах и дождевике; он помолодел и весь преобразился; тело легко покачивалось в такт движениям корабля, лицо было спокойное и бодрое, воспаленные от морских брызг глаза чуть сузились, но смотрели зорко и даже сверкали, как у юноши. Чем не герой!

В сердце моем пробудилась горячая симпатия к нему, и на другое утро, когда мы скользили по волнам при умеренном бризе, я воспользовался случаем и поздравил капитана с тем, каким молодцом «Леди Нипеан» показала себя в шторм.

— Да, — рассеянно отозвался он. — Старушка не подвела.

— Надобно полагать, настоящей опасности и не было?

Капитан Коленсо вдруг поднял на меня серьезные глаза.

— Мистер Дьюси, вся моя жизнь — служение господу, и он не потопит судно, которому я вверил свою честь. — И, не давая мне времени понять, что означают эти загадочные слова, он продолжал совсем другим тоном: — Сейчас этому трудно поверить, но в прежние времена моя «Леди Нипеан» была очень шустрая.

— Уж, наверно, быстрота для нее и сейчас — первое дело, — заметил я. Только безнадежно сухопутная крыса, вроде меня, могла вообразить, будто этому старому корыту по силам заниматься каперством, но никак иначе я не умел объяснить себе странности этого корабля.

— У нас нет нужды полагаться на быстроту ее хода.

— Стало быть, вы полагаетесь на ваши пушки?

Я еще и раньше приметил, как заботливо здесь ухаживают за орудиями. Они были медные и сияли не хуже дверных ручек в кают-компании.

— Что ж, мне и прежде случалось на них полагаться, — уклончиво отвечал капитан. — В последний раз — в те поры только еще началась война с Америкой — мы направлялись в Галифакс и в открытом море сошлись с одной шхуной. На ней было двенадцать тяжелых карронад и две длинных пушки, да еще тяжелое орудие на левом траверсе, а у нас, сами видите, восемь карронад и еще вот это орудие, мы их называем «почтовые пушки». Однако же за каких-нибудь два часа мы обратили эту шхуну в бегство.

— И спасли свою почту?

Капитан резко встал (мы с ним сидели на корме на клетках с курами).

— Извините, мне надобно распорядиться, — сказал он и поспешно поднялся по трапу на ют.

Дней, должно быть, через десять, когда я по обыкновению рассеянно бродил по палубе, капитан подошел ко мне и предложил с ним посидеть.

— Я желал бы с вами посоветоваться, мистер Дьюси. Вы, как будто, не обрели еще спасения? Я хочу сказать, вы не принадлежите к нашей вере?

— Какой именно?

— Я и все мое семейство, сэр, — смиренные последователи Джона Уэсли.

— Нет, к этой вере я не принадлежу.

— Но ведь вы джентльмен? — Я поклонился. — И во всем, что касаемо чести… Считаете ли вы, сэр, что верноподданным должно повиноваться своему земному повелителю, даже если веления его противны их совести?

— Смотря по тому…

— Речь идет о чести, сэр. Положим, вы поклялись исполнить справедливое… нет, более того, благородное дело, и вам приказывают нарушить клятву. Как тут поступить?

Мне вспомнился злополучный полковник, что бежал из плена, изменив своему слову, и я ответил не сразу.

— Может быть, вы выскажетесь яснее? — спросил я наконец.

Капитан не сводил с меня пытливого взгляда. Потом вздохнул, покачал головою и вытащил из кармана маленькую Библию.

— Я не джентльмен, сэр. Я исповедовался во всем перед господом, однако же мне хотелось узнать, как поступил бы на моем месте джентльмен, — продолжал он простодушно.

Длинные нервные пальцы его листали Библию, видно, он хотел отыскать какой-то текст, но передумал, снова вздохнул и закрыл книгу, а через минуту его позвали проверить курс судна.

До сих пор мое уважение к капитану неуклонно росло. Он был ко мне так доброжелателен, так неизменно учтив; он нес бремя скорби — какова бы ни была ее причина — с такой кроткой покорностью, что я подчас от души жалел его, хоть и клял его самого и всю команду за их противную человеческой природе скрытность.

Но назавтра же это уважение в один короткий миг рассеялось, как дым. Мы сидели в кают-компании за обедом, капитан во главе стола с обычным своим отсутствующим видом рассеянно крошил сухарик, и вдруг на пороге встал Рубен Коленсо, старший сын и первый помощник капитана, и торжественно объявил, что в четырех милях по курсу с подветренной стороны виден парус. Я поднялся за капитаном на палубу. Когда неизвестную шхуну сквозь дымку тумана заметил дозорный, она лежала в дрейфе, но теперь, судя по всему, она готовилась нас перехватить. Было около двух часов дня, видимость отличная, и хотя она была от нас мили за две, я разглядел на ней британский флаг.

— Но это не настоящий английский флаг, — сказал капитан Коленсо, глядя в подзорную трубу. На его старческих, желтовато-бледных щеках заиграл румянец, я почувствовал скрытое волнение всей команды. Что до меня, то я готов был в предстоящей схватке играть незавидную роль мишени; однако же, к моему удивлению, капитан не стал раздавать абордажные сабли, не приказал вытащить из трюмов порох, иными словами, и пальцем не шевельнул, чтобы привести «Леди Нипеан» и своих людей в боевую готовность. Почти все они собрались на палубе, совершенно позабыв про свои пушки, которые еще утром начищали с превеликим усердием. Так мы и шли, ни на дюйм не отклоняясь от курса, и были уже почти на расстоянии выстрела, как вдруг над шхуной взвился звездно-полосатый флаг, и прямо перед нами в воду шлепнулось ядро, должно быть, предостережения ради.

Я во все глаза смотрел на капитана Коленсо. Неужто он намерен сдаться без единого выстрела? Отложив подзорную трубу, он взялся за рупор и словно ждал чего-то; лицо его болезненно подергивалось. Внезапно черное подозрение оледенило меня: да ведь этот человек собирается изменить своей отчизне! Я глянул на грот-мачту: там развевался британский флаг. Я повернул голову и тут скорее почувствовал, нежели увидел вспышку и услышал оглушительный грохот, — озадаченный американский корабль ударил по «Леди Нипеан» из бортовых орудий так, что ядра пронеслись над самым носом нашего брига. Американцы, разумеется, тоже увидели наш флаг и решили, что мы намерены подойти вплотную, сцепиться с их судном на абордаж.