К полуночи в канун Рождества публичный дом Розы Хосситер был заполнен шахтерами. Одинокие, они искали общества, чтобы избавиться от тоски в этот вечер. У них здесь не было никого — ни родных, ни друзей. В этот праздник они вспоминали дом, думали о матерях и отцах, братьях и сестрах, любимых и друзьях, оставшихся в городах, таких огромных, как Бостон, Дублин или Мюнхен, и в деревнях и местечках, названия которых никому ничего не говорят, кроме них самих. Они вспоминали родимый очаг домашний хлеб, который пекли их матери, своих любимых псов, которых, быть может, давно уже нет. Кто-то думал о детях, оставленных дома, и о женах, которые, может быть, приедут когда-нибудь. Пусть только придет весна…

Кто-то напился.

Кто-то плакал.

Но все были одиноки.

Колокола Тома Пойнсетта хорошо служили торговле человеческим телом, с тех пор как здесь нашли золото. Когда они звонили, вереницы одиноких мужчин, только что сдавших добытый золотой песок младенцу Христу, несли остаток, чтобы обменять его на прикосновение к мягкой, теплой груди, к которой они могли бы прильнуть своими скорбными головами и забыть тоску по дому.

Роберт Бейсинджер был одним из них.

Оставшись в театре до тех пор, пока не начали гасить фонари, он видел, как Сара выходила с шерифом, Робинсоны покидали помещение вместе с ребенком, уходило все семейство Докинсов, даже миссис Раундтри ушла вместе со своими постояльцами. Театр опустел, и Роберт остался наедине со своим одиночеством. Кто был у него здесь, в этом городе, кроме той, за чье общество он должен платить? Будь она проклята за ее равнодушие! Ему следует презирать ее, но он не в силах делать это. Ведь он приехал сюда главным образом ради нее

Охваченный унынием, он надел пальто и шляпу, взял трость и вышел на улицу. Звон колоколов заставил его поднять голову к небу. Ему показалось, что с каждым ударом колокола растет пустота внутри него. Он остановился на минуту, чтобы надеть перчатки, и почувствовал, как церковные песнопения медленно озаряют его душу. Там, дома, на шпиле церкви висели колокола, отбивавшие каждый час. Когда он был маленьким, они иногда будили его по утрам.

Их было трое — он, Уолт и Франклин, и они спали в одной постели. Дома не хватало кроватей, не хватало еды, не хватало денег. И любви — ее тоже не было в достатке. А может быть, он ошибается? Может быть, любви хватало, но не было времени выразить ее?

Когда он вспоминал родителей, они всегда представали перед его мысленным взором изможденными и усталыми. Казалось, у них никогда не было возможности отдохнуть. Отец трудился по четырнадцать часов в день, пытаясь заработать хоть что-нибудь на содержание своей растущей семьи. Она увеличивалась на одну голову каждый год. Десять часов каждый день Эдуард Бейсинджер работал на кожевенной фабрике Арндсона, там он делал ящики. По вечерам, в маленькой мастерской позади их дома, он изготовлял деревянные ручки для кистей на ножном деревообделочном станке. Иногда он точил ножи и ножницы и чинил стулья. А то скупал и продавал кости. И всегда собирал жир, сало и колесное масло, из которого его жена Женевьева варила желтое щелочное мыло на продажу, чтобы хоть немножко увеличить семейный бюджет.

Что бы в семье ни делалось, от мальчиков всегда ждали помощи. Они свозили дерево, продавали стружки на топливо, делали костяные ручки для зубных щеток, собирали по домам жир, разносили мыло, а когда подросли, пошли на кожевенную фабрику Арндсона. Их две сестры мешали варящееся мыло и разрезали готовую массу на куски. Они также помогали матери со стиркой и готовкой на семью в тринадцать человек.

Когда Роберту исполнилось двенадцать, он понял, что хочет чего-то лучшего для себя, чем бесконечный труд и вечная борьба за существование, выпавшие на долю родителей. К тридцати годам мать высохла и сморщилась. А отец стал сварливым и циничным.

Хотя обучение в школе рассматривалось родителями, нам непозволительная роскошь, Роберт завоевал право продолжать учебу тогда, когда другие шли работать на фабрику. Там, в школе, он и познакомился с сестрами Меррит. Позже, когда он немного подрос и стал ходить по домам, собирая жир и масло для варки мыла, он постучался однажды в незнакомую дверь, которую открыла, к его удивлению, Аделаида Меррит.

— Как, это ты, Роберт?! Привет!

Неприятно просить свою одноклассницу дать ему остатки жира со сковородок, но Аделаида была очень добра и приветлива. Она провела его внутрь, в просторную кухню, где полная женщина по имени миссис Смит нашла для него целую банку оставшегося жира, да заодно угостила свежим яблочным пирогом и холодным молоком. Роберт разделил угощение с Адди за большим круглым столом, покрытым вышитой скатертью, на котором стоял букет маргариток и красных и пахучих цветов базилика. По словам миссис Смит, они отгоняют пауков и муравьев.

На Роберта произвело впечатление такое просторное помещение, и всего для четырех человек. А какая чистота, какой порядок и покой! Там, где жил он, полная тишина наступала только глубокой ночью, да и то, если она не нарушалась храпом в разных углах. Вокруг стола в кухне Адди стояло всего четыре стула вместо тринадцати у них дома. На плите был один чайник, а не три. В вазочке для печенья на буфете лежали сладости, которыми его угостили, когда он покончил с яблочным пирогом. Никогда в жизни не видел он такого изобилия, В их доме если и бывало печенье, то оно не залеживалось в банке.

А как чисто было у Адди в доме! На полу не видно следов от подошв, а на подоконниках от пальцев, занавески накрахмалены, а половик у двери в кухне выглядел так, как будто на него никогда не ступала нога человека. На спинке дивана в гостиной аккуратно лежали салфетки, чтобы обивка не засаливалась от помады для волос, книги стояли на полках, а журналы лежали на стеллажах. Трубки и табак мистера Меррита находились на специальной стойке. На полу стоял папоротник шире, чем в обхват человека. В довершение всего в просторной комнате помещалась такая роскошь, о которой и мечтать нельзя было. Настоящее пианино! Роберту и в голову не могла прийти мысль, что его родителям когда-либо удастся скопить денег на такую вещь.