— Уже пришли…

— Шериф! Что вы тут делаете?

Она остановилась, не доходя двух ступенек до входа, глядя вверх на темную большую фигуру, смущенная тем, что только что думала об этом человеке.

— Курю, — сказал он.

Курение, однако, разрешалось и внутри дома, в гостиной даже стояли огромные пепельницы. Кроме того, она почти никогда, за все время, что знала его, не видела, чтобы он курил на улице. Да и в помещении делал это весьма редко.

— Вы пропустили ужин, — заметил он.

— Я поела у Докинсов.

— Как поживает Летти?

— Ее беспокоят следы от оспы.

— Это пройдет. Она забудет о них.

— Возможно. А возможно, и нет.

Она знала по себе: от чувства неловкости и стеснения, связанного с собственной внешностью, с ее недостатками и дефектами, не так легко избавиться. Это чувство может остаться навсегда.

Он последний раз затянулся сигаретой, отбросил окурок. Было видно, как ветер унес дым, вырвавшийся из его рта. Внимательно вглядываясь в ночь, словно состояние погоды было сейчас для него самым важным объектом размышления, он сказал:

— Нехорошая метель.

Сара вдруг, не отдавая себе вполне отчета, решилась на смелый шаг.

— Вы беспокоились обо мне? — спросила она.

— Моя обязанность беспокоиться обо всех жителях Дедвуда, — ответил он.

— Как видите, со мной все в порядке. Можете зайти в дом.

Она поднялась по оставшимся двум ступенькам, и, прежде чем ее рука ухватилась за дверную ручку, он спросил:

— Понравилась вашей сестре кошка?

— Да, очень.

— Что ж… Может, это облегчит ей жизнь.

— Может быть…

Они стояли на площадке возле двери, совсем близко друг от друга, ветер шуршал ее юбками, ударяя их об его колени, снежные хлопья косо падали на ее лоб, на поля его шляпы. Она сжимала воротник пальто возле горла, его руки были глубоко засунуты в карманы куртки. Если и в самом деле внутри них возник зародыш взаимной симпатии, оба они не были довольны этим явлением.

— Спокойной ночи, мистер Кемпбелл, — произнесла она в конце концов.

— Спокойной ночи, мисс Меррит…

У себя в комнате Сара зажгла лампу, растопила небольшую железную печку. Стоя возле нее с протянутыми над огнем ладонями, она вернулась мыслями к Кемпбеллу, не без удивления подумала: неужели он и правда поджидал ее? Может ли так быть, что Эмма права, когда говорит о какой-то его заинтересованности?.. Конечно, нет. Какие глупости… Но зачем тогда на улице он глядел ей вслед? С какой целью?.. Ладно, предположим, ему действительно что-то в ней интересно. Но как она сама к этому относится? Что чувствует?.. Сегодня днем, когда они случайно столкнулись, был такой момент… короткий момент… когда в глазах у обоих промелькнуло удовольствие… удовлетворение… может быть, радость. Он был так же приятно удивлен, как и она, когда держал ее за рукав пальто, когда они стояли там, на скользкой улице, и она смотрела в его серые глаза с длинными ресницами, и они казались ей необыкновенно привлекательными. Его лицо уже не отталкивало ее, веснушки не так выделялись на огрубевших от ветра щеках. Странно, она даже смирилась с его усами, привыкла к ним. А нос… что ж, у него типично шотландский нос и очень подходит человеку по фамилии Кемпбелл.

«Так что же ты к нему чувствуешь, Сара?..» Всю свою сознательную жизнь она считала себя одной из тех, кто любит думать, размышлять. Для нее всегда было гораздо естественнее сначала проанализировать что-то, разобрать по косточкам — и лишь потом прийти к какому-либо выводу. Хотя бы к тому, что ее отношение и этому человеку подверглось изменениям… Но правда была в том, что она не хотела, чтобы эти изменения произошли. Ибо они могли повлечь за собой много неловких моментов: ведь помимо всего прочего, он был и, видимо, остается любовником (или как это можно назвать?) ее родной сестры…

Комната согрелась. Сара сняла пальто, повесила на гвоздь, вбитый в стенку. Надо было бы постелить и лечь, но мешало не проходящее беспокойство — думалось о сестре… о вещах, о которых ни в коем случае не следовало бы думать: о пальцах Адди в волосах у Ноа Кемпбелла. Сара никогда раньше не видела, пожалуй, у мужчин таких красивых волос — так непринужденно вьющихся… Они, наверное, словно пружины, под женскими пальцами… Этого ощущения Сара тоже никогда еще не испытывала.

Она резко оборвала свои мысли, подошла к зеркалу, чтобы заняться собственными волосами. Тщательно расчесала их, надела халат, нашла маленькое ручное зеркало. В нем она некоторое время изучала свой нос времен королевы Елизаветы, нажимая на его кончик, чтобы сделать короче, и сравнивая свои отображения. Поглядела на губы. Слишком тонкие, лишены той соблазнительной припухлости, что у Адди. Зато глаза… Глаза ей понравились — голубые, ясные, блестящие… Конечно, когда без очков. Но как только она их надела, глаза сразу потеряли всю свою привлекательность.

Она вздохнула и отложила зеркало, заменив его ручкой и чернилами и попытавшись начать статью о необходимости сохранения поголовья бизонов, основная масса которых сосредоточилась сейчас в долине к западу от Большого Кряжа.

Однако довольно часто рука ее застывала, чернила высыхали на кончике пера, а в голову лезли мысли о вьющихся волосах Ноа Кемпбелла.

На другое утро за завтраком Саре было неловко от ощущения присутствия Кемпбелла напротив нее, за столом.

И вообще, их встречи приобрели тревожную регулярность — утром и вечером за столом и почти непременно где-то еще в промежутке; и в голове у нее появлялись мысли, какие не должны были бы появляться у женщины, ощущающей себя достаточно разумной. Она все чаще обращала внимание на то, как его волосы упрямо сопротивляются причесыванию, как меняется их оттенок — от цвета красного дерева до цвета мускатного ореха, — когда они, смоченные во время утреннего умывания, начинают постепенно высыхать на протяжении завтрака. Для нее сделались хорошо знакомыми следы, которые оставались на них от шляпы, даже когда та не сидела на его голове, а также пряди, что вылезали из-под нее и торчали у висков, словно перья на хвосте дикой утки.

Ей стал приятен легкий запах мыльного крема для бритья, который появлялся вместе с ним к завтраку, и вид только что выбритой кожи на щеках и на подбородке, под усами. Она познакомилась со всеми его верхними рубашками — каждый день он надевал свежую, а сверху свой неизменный черный кожаный жилет. Знала она красную фланелевую — он носил ее в самое первое утро; зеленую клетчатую — где воротник уже требовал, чтобы его перелицевали; две голубые батистовые, одна из них с тщательно залатанным рукавом на локте, другая — почти новая; еще одну — рыжевато-коричневую, которая так не сочеталась с цветом его лица; и, наконец, белую — эту он надевал по воскресеньям.