– Здесь?

– Да, около Нью-Йорка.

На лице Додда появилось выражение смятения.

– Все те же – Дюпон и весь эскадрон Моргана?

– Конечно, и наш старый приятель Ванденгейм тут как тут. – Рузвельт сердито стукнул палкой по перилам. – Что придумали!.. Самым откровенным образом вооружают немцев. Дюпон двойным ходом, через «Дженерал моторс» и Опеля, занялся уже самолетостроением для наци – купил немецкие заводы Фокке-Вульф.

К удивлению Рузвельта, Додд вдруг рассмеялся:

– А я-то ломал голову: на какие деньги немцы расширили это дело? Оно стало расти как на дрожжах. Это как раз та фирма, которая доказала преимущество своих боевых самолетов в Испании.

Рузвельт развел руками:

– И я ничего не в состоянии поделать: все внешне совершенно прилично. Не могу я в конце концов лезть в частные дела предпринимателей!

– И, конечно, как всегда, все через эту лавочку Шрейберов?

– Разумеется. Эта старая лиса Доллас обставил их дело так, что пока не разразится какая-нибудь паника, к ним не подступишься.

– На вашем месте, президент, я велел бы обратить внимание на очень подозрительную компанию немцев, свившую себе гнездо в Штатах. Среди них есть такие типы, как этот Кидингер – самый настоящий убийца.

– Я уже говорил Говеру…

Додд быстро взглянул на Рузвельта и опустил глаза.

– Говер? – в сомнении проговорил он. – Я бы на вашем месте, президент, создал что-нибудь свое.

– Свою разведку? – Рузвельт повернулся к нему всем телом, не в силах скрыть крайнего удивления.

– Говер Говером, – негромко сказал Додд, – а лучше бы что-нибудь свое. Поменьше, но понадежней.

– Да, не вовремя болеет Гоу, – проговорил Рузвельт после паузы. – Мне очень нужны люди!

– Ничего, он еще встанет.

Рузвельт покачал головой.

– Нет… Он уже заставил и меня привыкнуть к мысли, что я должен буду обходиться без него!

– Мужественный человек.

– Но в последнее время сильно сдал. Форменная мания преследования. – Рузвельт через силу усмехнулся, но усмешка вышла горькой. – Совершенно как у Шекспира: норовит обменяться со мной стаканами, тарелкой. Не верит никому… Пойдемте к нему, Уильям. Бедняга любит сыграть вечерком роббер бриджа.

Рузвельт поднялся при помощи Додда и пошел с балкона.

– Гоу, старина, готовьтесь-ка к хорошей схватке! – крикнул он с порога. – Додд вам сейчас покажет, что такое профессорский бридж…

Он не договорил: Гоу лежал, вытянувшись в качалке. Плед сбился к ногам, пальцы рук судорожно вцепились в ворот рубашки, словно стремясь его разорвать. Голова Гоу была откинута назад, и на мертвом лице застыла гримаса страдания.

Голые деревья стояли ровными шеренгами, как арестанты, – безнадежно серые, унылые, все на одно лицо. Сквозь строй стволов была далеко видна темная, влажная почва. Она была уже взрыхлена граблями. Следы железной гребенки тянулись справа и слева вдоль дорожек Тиргартена.

От влажной земли поднимался острый запах. Из черной неровной поверхности куртин лишь кое-где выбивались первые, едва заметные травинки.

Шагая за генералом, Отто старался думать о пустяках. Глупо! Все то легкое и приятное, что обычно составляло тему его размышлений во время предобеденной прогулки, сегодня не держалось в голове. Чтобы заглушить мысли о предстоящем вечере, он готов был думать о чем угодно, даже о самом неприятном, – хотя бы о вчерашней ссоре с отцом. Старик не дал ему ни пфеннига. Придется просить у Сюзанн. Но вместо Сюзанн представление о надвигающейся ночи ассоциировалось с чем-то совсем другим, неприятным.

Избежать, увернуться?.. Черта с два!..

Узкая длинная спина Гаусса вздрагивала в такт его деревянному шагу. Сколько раз Отто казалось, что старик должен сдать хотя бы здесь, на прогулке, когда вблизи не бывало никого, кроме него, адъютанта Отто. Вот-вот исчезнет выправка, согнется спина, ноги перестанут мерно отбивать шаг, и, по-стариковски кряхтя, генерал опустится на первую попавшуюся скамью. Может быть, рядом с той вон старухой в старомодной траурной шляпке. И попросту заговорит с нею о своей больной печени, о подагре… Или около того инвалида, с таким страшно дергающимся лицом. И с ним Гауссу было бы о чем потолковать: о Вердене, где генерал потерял почти весь личный состав своего корпуса, или о Марне, стоившей ему перевода в генштаб… Как бы не так!

Голова генерала оставалась неподвижной. Седина короткой солдатской стрижки поблескивала между околышем и воротником шинели. Одна рука была за спиною, другая наполовину засунута в карман пальто. Всегда одинаково – до третьей фаланги пальцев, ни на сантиметр больше или меньше. Перчатки скрывали синие жгуты склеротических вен. Непосвященным эти руки должны были представляться такими же сильными, какими всегда казались немцам руки германских генералов.

Все было, как всегда. Все было в совершенном порядке. Прогулка!..

Старик нагуливал аппетит, а ему, Отто, кажется, предстояло из-за этого вымокнуть. Совершенно очевидно: через несколько минут будет дождь. Уж очень низко нависли тучи. Кажется, этот серый свод прогнулся, как парусина палатки под тяжестью скопившейся в ней воды, и вот-вот разорвется. И польет, польет…

В прежнее время, даже вчера еще, Отто, не стесняясь, указал бы генералу на угрозу дождя. Разве это не было обязанностью адъютанта? Так почему же он не говорил об этом сегодня? Почему сегодня каждая фраза старика, каждый взгляд заставляли его вздрагивать?

Отто поймал себя на том, что, вероятно, впервые за четыре года своего адъютантства шел за генералом именно так, как предписывает устав: шаг сзади, полшага влево. Уж не боялся ли он попасться старику на глаза? Нет, генерал и не думал на него смотреть. Он уставился в землю, предпочитая видеть желтый песок аллеи и попеременно появляющиеся перед глазами носки собственных сапог. Идя так, не нужно было отвечать на приветствия встречных. Это называлось у Гаусса «побыть в одиночестве». Достаточно было не смотреть по сторонам. Ноги сами повернут налево, вон там, у памятника Фридриху-Вильгельму. Короткий почтительный взгляд на бронзового короля. От него двести семьдесят шесть шагов до статуи королевы Луизы. Затем – к старому Фрицу. Здесь голова генерала впервые повернется: дружеская усмешка, кивок королю. Точно оба знали секрет, которого не хотели выдавать. Кажется, король-капрал даже пристукивал бронзовой тростью: смотри не проговорись!

Но вот и Фридрих остался влево. На повороте генерал оглянулся, чтобы еще раз посмотреть на него. Теперь – вдоль последнего ряда деревьев. Сквозь них чернел асфальт Тиргартенштрассе. Тут нужно было поднять глаза: на улице шумел поток автомобилей. Полицейские уже обменялись коротким, отрывистым свистком. Тот, что торчал посреди асфальта, поднял руку, но все же за рулями сидели неизвестные штатские. Нужно было глядеть в оба.

Одиночество кончилось. Голова генерала была поднята. Он смотрел перед собою поверх прохожих, поверх автомобилей. Для немцев, сидящих в машинах, этот старик был армией. Отто шагал за ним также с поднятой головой. Вот бы ввести правило: гражданские лица приветствуют господ офицеров снятием головного убора…

Скотина, а не шуцман! Опустил руку, как только генерал ступил на тротуар, и поток автомобилей ринулся вдоль улицы.

Вот и церковь Святого Матфея. Кривая Маргаретенштрассе. Почему, собственно говоря, генерал предпочитал старый неуютный дом казенной квартире? Или он не был уверен в прочности своего положения? Может быть, он чуял что-нибудь старческим носом? Ерунда! Разве он не был одним из тех, кому армия обязана примирением с наци?..

Первые капли дождя упали, когда до подъезда оставалось несколько шагов.

В прихожей, сбросив шинель на руки вестовому, Гаусс в упор посмотрел на Отто:

– Ты мне не нравишься. Что-нибудь случилось?

– Никак нет.

– Может быть, дома что-нибудь?

– О, все в порядке!

– Что отец?

Стоило ли отвечать? За шутливой приветливостью Гаусса была скрыта непримиримая вражда к Швереру. Отто знал: Гаусс не мог простить Швереру отказ присоединиться к группировавшимся вокруг него недовольным. Гаусс считал Шверера трусом. Сразу по возвращении из Китая его запихнули в академию – читать историю военного искусства.