– Вы видите, дорогой Уильям, – грустно произнес он, поздоровавшись с послом, – мы поменялись местами с беднягой Гоу!

Рузвельт кивком головы позвал с собой Додда и вышел на веранду.

– Я в совершенном отчаянии, – негромко сказал он, – врачи ничего не могут поделать. Бедняга тает у нас на глазах. Я чувствую себя так, словно уходит половина меня самого… Врачи ничего не понимают… а человек умирает!

– Просто плохо верится.

– Я сам не верил, пока не понял сердцем: он умирает… А мы с ним еще почти ничего не сделали.

– У вас еще все впереди, президент!

– Хотел бы я знать, когда право на жизнь перестанет быть тем, что нужно вырывать друг у друга из рук.

– Если судить по истории – никогда.

– Знаю, вы пессимист, Уильям, но если бы я так подходил к делу, то должен был бы считать, что покойный президент Кливлэнд был прав…

– В чем?

– Говорят, когда отец привез меня ребенком в гости к Кливлэнду, тот будто бы сказал: «Желаю тебе, молодой человек, того, чего не пожелает никто: никогда не стать президентом».

Додд взял руку Рузвельта.

– К счастью для Штатов, его пожелание не оправдалось!

Рузвельт долго держал руку Додда в своей и, прежде чем выпустить, крепко пожал.

– Вы же знаете, Уильям, как важно удержать этих людей от безумства, к которому они идут. Это может сделать только честный и умный человек.

Додд грустно покачал головой:

– Благодарю, президент, но… честное слово, я уже не верю в возможность предотвращения войны.

– А вы понимаете, что пожар не ограничится Европой?

– К сожалению, это так, – согласился Додд. – С тех пор как Токио присоединилось к этой «оси», джапы потеряли голову.

– Положим, эти господа потеряли ее давно и без помощи Гитлера. Я знаю: нам не удастся остаться в стороне от того, что начнется в Европе.

– Может быть… – неопределенно проговорил Додд, и по его тону было видно, что старый посол и сам не верит такой возможности.

Но, словно спеша досказать свою мысль, президент продолжал, несколько возбуждаясь:

– Вскармливая Марса своими долларами, наши хитрецы воображают, будто им удастся спокойно и безмятежно глядеть отсюда, как европейцы будут истреблять друг друга оружием, на котором с полным правом могло бы стоять клеймо: «Сделано в США».

– Пока дело не дойдет до русских. Те предпочитают собственные марки.

– Может быть, – негромко сказал Рузвельт и повторил: – Может быть… А ведь и для наших все дело сводится к тому, чтобы столкнуть лбами Запад и Россию…

– Речь идет о Германии, президент, – заметил Додд. – Только о ней.

Рузвельт кивнул головой:

– Мы-то с вами понимаем друг друга… Ужас в том, Уильям, что жадность ослепляет наших. От нетерпения снять золотую жатву…

Додд с усмешкой перебил:

– Я бы назвал ее кровавой…

– …Они не любят заглядывать за кулисы… Я говорю: их нетерпение грозит вовлечь нас в трудные дела. Кое-кому из американцев придется платить за эту жатву головами.

– Речь может идти только о простых американцах.

– О них я и говорю, – с раздражением сказал Рузвельт.

– А разве в них дело?

– Не прикидывайтесь циником, Уильям! Мы-то с вами знаем, чьи руки нужны, чтобы строить жизнь.

– Но ванденгеймам уже нет до этого дела.

– А мне есть! Есть дело, Уильям. – Рузвельт стукнул палкой по перилам балкона. – Американскому кораблю предстоит бурное плавание. Я не могу в него пускаться с одними пассажирами вроде Ванденгейма. Мне нужны и простые матросы. Я вынужден думать и о простом матросе, Уильям, без которого все мы должны будем варить суп из бумажных долларов… Одним словом: я должен смотреть дальше своего носа. А между тем мне мешают на каждом шагу. Наш главный противник тут, Уильям. Прежде всего тут! И вы нужны мне в Берлине, чтобы видеть, что происходит здесь, понимаете?

Рузвельт поймал на себе испытующий взгляд старого историка.

– Если мне удастся вернуться к занятию историей, – сказал Додд, – а я надеюсь, удастся, то одной из самых трудных фигур для меня будет тридцать второй президент.

Рузвельт рассмеялся:

– Ничего загадочного, Уильям, ничего!

– А объяснить сущность «социального ренегата», думаете, так просто? – спросил Додд. – Наши дураки с Пятой авеню не понимают, что вы не ренегат, а их самый верный защитник. Хотя, видит бог, они не стоят этой защиты!

Поднявшись с кресла, Рузвельт подошел к перилам, откуда открывался обширный вид на окрестность, и указал Додду в сторону светящихся вокруг озера огней.

– К сожалению, пока это единственное, что мне удалось сделать по-настоящему. И то только потому, что я не претендовал тут ни на чьи средства, кроме своих собственных. Они думали, будто я затеял коммерческое дело, и не хотели мне мешать: надо же и президенту иметь свой бизнес. Этот курорт, может быть, единственно хорошее, что останется от меня американцам. Мало! Почти ничего!.. Словно я не президент, а лавочник средней руки из квакеров.

Додд в задумчивости смотрел на мерцающие огоньки курорта, и пальцы его нервно отстукивали что-то по перилам балкона.

– Честное слово, президент, если бы я хоть на йоту верил в смысл своей миссии в Германии, я отдал бы себя вам. – Он помолчал и, наклонившись к президенту, проговорил: – Но я не верю в смысл такой миссии.

– Ну, все равно, по рукам, – весело сказал Рузвельт.

– Я уже стар, президент.

– Хэлл старше вас, а, смотрите, стоит на правом фланге. Вы знаете, что нам удалось наконец провести закон, воспрещающий перевозку оружия франкистам на американских судах? Это в десять раз меньше того, что я хотел бы сделать, если бы меня не держали за руки.

– Не очень большое завоевание, президент! – с невольно прорвавшейся иронией сказал Додд. – А не боитесь ли вы, что наше эмбарго сыграет роль, как раз обратную той, какую вы хотели бы ему дать?

Рузвельт пристально смотрел в глаза старому послу. Некоторое время помолчал. Потом с оттенком раздражения проговорил:

– По-вашему, я не понимаю, что этот запрет окажется односторонним?

– Именно это я имел в виду.

– Увы, Уильям! – Рузвельт покачал головой. – Я знаю больше: никакие, слышите, никакие наши меры не помешают нашим оружейникам вооружать того, кого они хотят видеть победителем в испанской войне… Они сумеют доставить Франко оружие не только в обход, через всяких там иностранных спекулянтов. У них хватит нахальства везти его почти открыто, на глазах нашей собственной полиции. Я все понимаю, старина… – Он умолк, словно не решаясь продолжать. Потом, положив руку на плечо собеседника, быстро закончил: – Видит бог, это уже не моя вина! – и хотел снять свою руку, но Додд задержал ее и понимающе сжал своими сухими, старческими пальцами. – Иногда, Уильям, я завидую… лошади, идущей в шорах… – тихо проговорил Рузвельт.

– И после этого вы уговариваете меня вернуться на пост посла?

– А что же делать, старина!.. Вот и я… С одной стороны, я именно только президент, и нельзя требовать от меня большего, нежели в моих силах… А с другой… Ведь я именно президент, и имею ли я право не заботиться о том, что подумают о нас, американцах, в остальном мире? Отказаться от эмбарго – значило открыто, понимаете, цинически открыто помогать фашистам!

– Но ведь всякий, кто соображает на йоту больше зайца, поймет: такой декорум, как эмбарго, – удар по Испанской республике! – воскликнул Додд.

Рузвельт всем корпусом повернулся к собеседнику, и, как ни поспешно он отстранился от яркого света, упавшего ему на лицо сквозь стекла балконной двери, посол увидел: краска заливала щеки президента.

– Я не имею права превращаться в фантазера, – без прежнего раздражения, но с заметной резкостью, словно бы нарочно подчеркнутой, говорил Рузвельт. – Вы должны это понять. Просто обязаны понять, не только как дипломат, но и как американский историк. Сидя на моем месте и зная десятую долю того, что творится за моей спиной, нельзя сохранять иллюзии. Я недавно узнал, что у меня под носом состоялась большая конференция главных боссов Уолл-стрита с немцами.