– Почему это тебя интересует?

– Потому что с тех пор, как мы знакомы, ты никогда еще не выглядел так плохо.

– Это всё мои ночные кошмары. Мне снится Пушкин, уже вторую ночь, сон с продолжением.

– Мне бы тоже Пушкин снился, если бы я отдавала столько времени и сил Мусоргскому, Борису Годунову и пушкинским паяцам… Перестань об этом думать, отвлекись, а я тебе помогу.

И Лемпицка начинает по очереди нежно посасывать пальцы Дистели. Закончив с одной рукой, прежде чем перейти к другой, она спрашивает его:

– А что тебе снилось? Говорят, когда сон расскажешь, весь его яд переходит в того, кому рассказал. Расскажи! Расскажи нам кусочек сна, мне и твоему псу, и мы с ним разделим этот яд…

– Мне снилась какая-то комната, возле окна стоял какой-то маленький, черный и очень кудрявый человек. Стоило мне там оказаться, как я понял, что это Пушкин. И все его называли Александр Сергеевич. Он смотрел на пургу и думал по-русски.

– Но ты же не знаешь русского.

– Не знаю ни слова, но во сне я понимал все, что он думал, а думал он стихами, звучными трохеями с ударением на конце каждого второго стиха. И все время думал о демонах. Как они кружат, словно хлопья снега…

Тут мадам Лемпицка перебивает его:

– Я знаю эти стихи наизусть:

– Откуда ты это знаешь?

– Знаю. Достоевский использовал их в эпиграфе своего романа «Бесы»… И что было потом?

– Сон сначала был мутным, и все виделось словно сквозь воду. Потом постепенно прояснилось и становилось все яснее и яснее. Тогда я увидел, что в окне было еще одно, совсем маленькое окно, которое называется «форточка», и Пушкин его открыл. В комнату повалил снег.

«Как заманить одного из этих демонов и злых духов к себе в комнату, – говорит Пушкин у меня во сне, – и как его узнать, если он войдет? Как заставить его отвечать на твои вопросы? Что представляет собой дьявол? Дьявол ест, так же как и люди, но не может ничего переварить. Это оттого, что один только дьявол не участвует в общем мировом круговороте материи… И если он выпьет бокал красного токайского, вместо мочи из него выльется то же самое красное токайское».

– Фу! – реагирует мадам Лемпицка, а борзая, подумав, что это относится к ней, лениво слезает с кушетки и ложится на ковер.

– И все это ты узнал во сне? – спрашивает мадам Лемпицка.

– Да. Но тут сон прервался, а потом продолжился в одну из следующих ночей и становился все страшнее и страшнее.

– Почему? – перебивает его Лемпицка. – Что тут страшного?

– Страшно то, что в моем сне рядом с Пушкиным на диване спит огромная белая борзая с золотой головой, а я во сне хожу на цыпочках, чтобы эту борзую не разбудить, потому что, если она проснется, она кого-нибудь загрызет, я знаю это наверняка… К тому же Пушкин все время только и думает, как бы заманить к себе дьявола. Ужас!

– Но почему тебя так волнуют эти сны с Пушкиным? Неужели это так важно?

– Потому что он ищет встречи с дьяволом для того, чтобы получить у него ответ на вопрос, который мучает и меня: когда и как окончится моя жизнь? Может быть, ответ дьявола будет иметь силу и для меня, потому-то мне и снится этот сон…

– Ангел мой, но это же всего лишь стихи.

– Какие стихи? – спрашивает хрипло Дистели.

– У Пушкина есть стихотворение «Дорожные жалобы», в котором он и задает все эти вопросы: когда и где, в каком овраге закончится его жизнь? Совершенно ерундовое стихотворение, поэтому оно мне и запомнилось. В Вене я дружила с детьми русских эмигрантов, и вместе с Эрвином (моя близость с ним распространялась на все, что выше пояса) и Диттером (а с ним я была близка ниже пояса) мы перевели эти стихи на немецкий и отдали их под видом стихотворения одного немецкого поэта Лизе – она была дочерью русского белогвардейца и полной дурой. Мы предложили ей перевести стихотворение на русский и пообещали, что Диттер опубликует его в журнале… Получилась настоящая комедия… А ты, ангел мой, все воспринимаешь слишком серьезно.

– Ты так думаешь потому, что тебе известно не всё. Есть кое-что еще, гораздо страшнее.

– И что же это такое?

– А то, что этот сон я купил.

– Ты покупаешь собственные сны? Не понимаю, как такое возможно?

– Этот сон я не должен был увидеть сейчас. Он должен был присниться мне только через три недели. Но я заплатил, чтобы это случилось еще прошлой ночью, то есть раньше времени.

– Что ты такое говоришь, ангел мой? Ну-ка посмотри на меня, на дне глаз, как на дне стакана с виски, всегда есть немного правды… Проверим… Знаешь что, я уверена, ты регулярно бываешь у этого торговца будущим, у этого шарлатана, который пятницу продает за вторник. И скрываешь это. Признавайся, ты звонил по телефону, который оставил тебе тот грабитель!

– А что, если это и так?

– Если ты ходишь туда, я пойду с тобой. Хочу посмотреть, что ему от тебя нужно. Это что, какая-то женщина?

– Нет. Но я должен приходить один. Это одно из условий.

– Одно из условий? Значит, есть и другие условия? То есть он тебя шантажирует! И наверняка требует денег. Только не говори мне, что он продал тебе твой же сон и что ты был настолько глуп, что ему за это заплатил! Завтра пойдем вместе. Я хочу на него посмотреть.

– Завтра мы можем пойти вместе, но не к нему, а в больницу. Я записан к онкологу. Он будет смотреть мое горло.

– Онколог? – вскрикивает мадам Лемпицка, с ужасом глядя на Дистели. Она пытается проникнуть в тайну, которая кроется за этой страшной истиной. Она знает, что тайна всегда старше истины.

Дорогая Лемпицка!

Не удивляйся, что пишу тебе электронное письмо, вместо того чтобы позвонить по телефону, но голос мне совсем отказал, поэтому я и отказался от мобильного. Можно было бы послать тебе SMS, но, как ты знаешь, я этого не умею. Поэтому мобильный я оставил дома. Это письмо я пишу тебе из больницы с помощью лэптопа, который взял с собой, потому что мне придется здесь задержаться. Я отменил все свои выступления на этот оперный сезон и вчера вечером снова лег в больницу, причем теперь надолго. Вообще-то, роль Бориса Годунова мне никогда особенно не нравилась. Анализы у меня плохие, но есть некто, кто облегчает мое положение. Это мой «торговец снами», как ты его назвала. И хотя тебе очень не нравится, что я с ним вижусь и время от времени говорю по телефону, он научил меня, как обращаться с болью, которая становится все сильнее. Ее, как круг сыра, нужно поделить на небольшие части: таким образом, кусочек за кусочком, я смогу ее легче переварить. Он сказал, что болезнь имеет собственную душу. Она в нас работает на себя и борется с нашей душой. Тебе нужно доказательство того, что у болезни есть душа? Пожалуйста, оно лежит на поверхности: из всех клеток человеческого организма не поддается уничтожению только раковая клетка… То есть она вечна. Ночью у меня опять были страшные сны, мне опять снится Пушкин.

Он сидит у меня во сне, удобно устроившись в кресле XIX века, и смотрит на портрет своего прадеда, относящийся к XVIII веку. Перед ним какая-то шкатулка, наполненная старыми монетами, там же лежат несколько африканских игл. Пушкин задумчив, но на этот раз он думает не стихами и не по-русски. Представляешь, он думает по-французски! Вот уж не ожидал, что он во сне так хорошо знает французский. Хотя я все понял, мне осталось совершенно неясно, что же все-таки вертелось у него в голове.

«Немного африканской магии моего деда Ганнибала, – думал он, – и немного балканской магии графа Рагузинского не помешает…»

Вдруг Пушкин выкрикивает какое-то имя, да так громко, что чуть не будит меня.

– Арина Родионовна! Няня!

Появляется старушка, и он просит ее принести из кухни трех кукол, она приносит трех прекрасно сшитых тряпочных теток в широченных юбках, которыми во время еды накрывают чайник, миску с пирожками или вареными яйцами, чтобы они не остыли…