«Корнилов»! – отодвинул Никита дневник. Вот почему Карандыч отдал ему эту тетрадку.

Командир полка полковник Наумов Антон Семенович предложил мне временно командование взводом.

– Всего на пару недель или меньше. Я точно знаю, что приказ о вашем повышении уже подписан и в ближайшее время я его получу. И после, друг мой, дам вам роту, – прибавил он.

Это меня даже обрадовало. Очень не хотелось отвечать за бесконечные смерти, которые начнутся, как только мы вступим в бой. Как рассказали старики, полк сколотили быстро, боевой подготовкой почти не занимались за отсутствием времени. Командование полка само по себе, батальоны сами по себе. Все, что делали, это укрепляли боевой дух – убежденно объясняли, зачем мы воюем и с кем мы воюем. В сентябре полк смотрел генерал Кутепов, оценил внешний вид полка как блестящий. А старики ворчат, что в ротах сплошной необстрелянный молодняк, нет команды разведчиков, пулеметы в двуколках вместо тачанок. По их мнению, просто сколотили нечто, и пусть это нечто отправляется затыкать дыры на фронте. Вот мы и едем. Скоро будем на месте. Ординарец мой, ефрейтор Семечкин Федор, сказал знаменательную фразу:

– Истинный крест, Иван Павлович, за Москву они горло нам раздерут.

Они – это большевики. И он прав. Им, как и нам, отступать некуда. Федор со мной с Великой войны. Как случилась революция и все запуталось окончательно, мы были на Румынском фронте. Я предложил Семечкину присоединиться к бушующей солдатне:

– Иди, Федор Терентьич, они тебе измены не простят.

Он собрался, суетясь, выправился во фрунт, отдал честь и вышел из хаты, где я квартировался. Я уже решил, что отправлюсь на Дон к генералу Корнилову. У солдат шел буйный митинг. Мое исчезновение из полка было совершенно не замечено. Я забрал санитарную двуколку и ехал не торопясь, по мягкому молдавскому тракту, когда через три версты верхом догнал меня Семечкин. Поравнялся с двуколкой и сказал:

– Нет, Иван Павлович, как хотите, но боле я в энтот вертеп не ходок. Лучшее с вами неизвестно куда.

Но не удалось нам сразу добраться до своих. Впрочем, о моих с Семечкиным похождениях по большевицким тылам нужно написать отдельный дневник. Слишком много чего случилось. Попали мы к красным. И чтобы не расстреляли, записались в армию красного командарма Муравьева. Сражались с румынами, причем Семечкин был командиром роты, а я его подчиненным. Когда Муравьев разбил румын под Рыбницей на Днестре, я решил, что надо уходить. К апрелю 18-го года наконец добрались мы до Новочеркасска. В мае один-единственный раз видел я нашего командира генерала Маркова. Энергичный, живой, сильный. Он зашел в казарму и поздоровался. Сказал какую-то шутку, которой я уже не помню. Через месяц, командуя кубанцами и донцами, он был убит под Шаблиевкой, а весь наш полк в полном неведении так и стоял в Новочеркасске. Второй раз я видел генерала Маркова в домовой церкви при Епархиальном училище. Он лежал в гробу. Церковь была полна. Я подошел и отдал честь.

Постепенно, читая дневник, Никита приходил в себя. Столько лет лежала эта тетрадь в деревянных перекрытиях старого дома. Интересно, кто ее спрятал туда? И как вообще тетрадь добралась до Москвы? Логично было бы, если бы она всплыла где-нибудь в Париже, Берлине или Нью-Йорке. Наверное, автор погиб, и дневник взял красный командир на память. Тогда зачем прятать так далеко?

1 октября 1919 года. Происходит что-то серьезное. Похоже, наше наступление захлебывается. Мы высадились на станции Становой Колодезь, что в 20 верстах от Орла по железной дороге, и сразу двинулись на запад. За нами прибудет и 3-й батальон. Здесь – штаб Корниловской дивизии. Теперь будем действовать вместе с ними. Причина проста. С западного направления Латышская дивизия красных вклинилась между Дроздовской и Корниловской дивизиями, захватив маленький городок Кромы. Корниловцы в Орле оказались под угрозой окружения. Будем вместе с ними вышибать латышей из Кром, спасать фронт.

2 октября 1919 года. Наш второй батальон наконец-то столкнулся с латышами. Это был встречный бой. Латыши успели переправиться через Оку южнее Орла. Мы наткнулись друг на друга без особого желания. Латыши явно хотели обойти всех и вся, но столкнулись с нами. Я шел со своим взводом в цепи на правом фланге роты и первым красных не увидел. В небольшом леске началась мощная стрельба залпами. Наши бежали оттуда, отстреливаясь. Командир роты приказал нашим остановиться, несмотря на протесты. Необстрелянная молодежь заволновалась:

– Там наших убивают, господин поручик!

– Заткнуться, господа, – рявкнул я. – И слушать меня, иначе все вы умрете. Хотите?!

Все замолчали.

– Сейчас кавалерия с нашего фланга попытается обойти батальон, мы – его единственное спасение. Приготовиться к отражению кавалерийской атаки!!!

Марковцы собрались кучками, ощетинившись штыками. Вперед выдвинули единственный «максим». Конная атака не заставила себя ждать. Они вылетели из леска без крика, без визга. Латыши – не наши казаки. Отчаянно застрочил пулемет. Я слышал откуда-то издалека только свой голос:

– Господа. Стоять, бить по лошадям, не отходить. Стоять, бить по лошадям, не отходить.

К счастью, кавалеристов оказалось немного – человек сорок. Кого-то мы сбили первыми залпами. Остальные начали нас рубить. На меня налетел здоровенный латыш на кауром жеребце. Белесые глаза его сверкнули беззлобно, но сосредоточенно и напряженно. Он думал, как меня порубить по всем правилам. В этот момент я поскользнулся в чертовой октябрьской грязи и, рухнув спиной на землю, случайно воткнул штык своей трехлинейки прямо в пузо каурого. Жалобно заржав, конь завалился на бок, а латыш, проявив удивительную сноровку, прыгнул на меня и хотел вцепиться в горло. Какая глупость. В другой руке я держал револьвер. Я просто приставил его к виску нападавшего и выстрелил. Его отбросило в сторону, и полузалепленными его кровью глазами я сумел рассмотреть, как красная конница бежит. Молодняк с воплями гнался за уходящей рысью конницей и стрелял вслед.

– Назад, – заорал я из последних сил. – Держаться позиций.

Через несколько секунд подлетел конный вестовой и крикнул, что батальон весь отходит. Собирать убитых времени нет. Вот тебе и удержали позиции. Я быстро осмотрелся и крикнул проверить раненых. Семь молодых марковцев мертвы. Несколько легкораненых, а тяжелораненых вообще нет. Все пошли своим ходом. «Молодцы», – сказал я про себя, но вида не подал. Боюсь, впереди у нас бои похуже. Семечкин вернулся назад и снял с красного кавалериста отличный цейсовский бинокль и принес мне. Я взял, но строго пожурил:

– Федор Терентьич, я тебе всегда говорил, снимай с покойников лишь тогда, когда эти вещи тебе безусловно нужны. У меня же есть бинокль.

Хитрый Семечкин ловко отбился:

– Так и поступлено согласно вашему приказу. Бинокля не сапог, нынче она важнее. Эта лучшее. А вашу послабее на табак обменяю. Ваша бинокля будет сильнее, смотреть вы будете дальше – мы все будем живее.

Отступив, мы подсчитали потери. 125 убитых и раненых – четверть батальона. У красных потери несомненно выше, но разве это что-то решает. Они каждый день подвозят новые войска, а мы только отправляем в тыл раненых и гробы.

3 октября 1919 года. На следующий день мы вернулись на этот берег Оки и посчитались с латышами. Выбили их за реку. Я только бежал, стрелял, кричал. Взвод бежал за мной, пытаясь делать примерно то же самое. И только когда наша атака закончилась, мы стали собирать тела погибших вчера товарищей. Их было слишком много. Я не смог на это смотреть. Сидел на берегу Оки и наблюдал за тем, как какие-то красные кавалеристы готовят ужин. Потом они тоже расселись по бережку и стали рассматривать меня. Быть центром внимания мне тут же расхотелось. Я встал, выбил пыльную фуражку об колено и расправил плечи. И мне показалось, что кто-то из них помахал мне с того берега рукой. Абсурд!

Вечером сказали, что теперь наш батальон переходит в подчинение 2-го полка Корниловской дивизии. Временно мы больше не марковцы, хотя какая разница.