Соратники ответили согласным мычанием, и вся компания двинулась. Никита чувствовал, что пьян, и в то же время ощущал удивительную ясность ума и был готов к диспутам.

Шли совсем недолго. Пару кварталов. Апартаментами Карандыча оказался четырехэтажный дом дореволюционной постройки, выселенный и готовый то ли под реконструкцию, то ли под снос. Карандыч называл его своим не только потому, что часто ночевал здесь. История намного причудливее. Карандыч рассказывал ее Никите по пути. Еще четыре года назад он жил в этом доме, в своей собственной двухкомнатной квартире. И супруга была. Оба учительствовали. Был сын. Он погиб. Его пырнули ножом какие-то подонки в день, когда он получил университетский диплом и шел домой после студенческой попойки. Это случилось недалеко, на Новом Арбате. Вскоре жена умерла. Сгорела за год. Карандыч запил и пьет до сих пор. Как-то случайно пропил квартиру, в пьяном угаре подписал какие-то бумаги каким-то хорошим людям и не заметил, как оказался на улице. Когда дом выселили, он решил ночевать и принимать гостей в своей бывшей квартире.

– Нет, бог на свете есть, что ни говорите, и он справедлив. Ведь я вернулся все-таки туда, где прожил счастливо больше тридцати лет, – говорил он, поднимаясь на второй этаж и ласково похлопывая по грязным перилам.

Никита же старался не задеть плечом стену или батарею ногой, чтобы не измазаться. Цементная пыль, потеки грязи, опилки, полузастывшие пятна олифы… В квартире было холодно, со стен свисали рваные обои, но пол был достаточно чистый. Окна законопачены и заклеены черной бумагой, чтобы свет не просачивался и не привлекал стражей порядка. Стол на кухне, застеленный свежими газетами, три табурета.

– Напоминаю, удобства на улице или, если уж невтерпеж, в квартирах этажом ниже, – сказал Карандыч, обращаясь больше к соратникам, нежели к Никите.

Быстро накрыли стол, нарезали колбасу, ветчину, сыр и хлеб, открыли банки с маринованными огурцами, кабачковой и баклажанной икрой. Почистили пару больших селедок. Тырич с гордостью лично вскрыл три банки шпрот, украденные сверх данных денег. Карандыч подмигнул Никите. Сели и разлили водку по чистым стаканам. Чтобы их помыть, Тырич специально украл маленькую бутылочку минеральной воды без газа. Хозяин предложил Никите сказать первый тост, и тот, неожиданно для себя, согласился. Он сказал просто:

– За то, чтобы всем нам было куда вернуться. И неважно, когда.

Общество оценило и выпило, не закусывая. Потом следовал тост за тостом. За победу советской власти, за одновременное исчезновение всех покрышек на всех милицейских колесах, за один час пропавших продавцов и охранников во всех продуктовых магазинах. Тырич так прямо и сказал:

– Да. Я думаю, что мы всего за один час обеспечили бы себя жратвой и выпивкой и после никого бы не беспокоили, и проблема бездомных в Москве была бы решена на один год точно.

Карандыч заметил, что Тырич утопист. И Тырич ответил, что учителю рисования, конечно, виднее. Поймав Никитин взгляд, Карандыч пояснил:

– Был учителем геометрии и, по совместительству, рисования. Потому и кличка Карандыч, от слова карандаш. Ты, Никита, не удивляйся нашим нравам. Вот смотри, Викторыч, – он указал на одного из не обозначенных ранее, – бывший прапорщик Советской армии, тоже жизнь скрутила, вертанула и обрушила. Тебя-то тоже не пожалела. Сам-то среди нас не боишься оказаться? Убогих и сирых?

Никита утвердительно и пьяно мотнул головой:

– Боюсь.

– Так ты не бойся. Ты не окажешься, не тот ты человек. Ты волк, только книжек много ненужных прочитал, потому и мучаешься. Ты и на войну поперся, чтобы доказать не кому-нибудь что-нибудь, а себе одному, без свидетелей, весь смысл жизни без остатка. Найти и доказать. Нашел?

Никита честно признался, что так все и было, но ни смысла, ни правды он там не нашел. И себе ничего не доказал, что всего обиднее.

Про последнего члена компании Карандыч рассказал, что он такой бомж, что на него пробы ставить некуда, и вообще пошел он к черту. Ни биографии у него, ни желания жить. Козел пролетарский.

– Карандыч, х-х-х-хороший ты человек, но скучно мне с вами, пойду я, – изрядно выпивший Никита привстал, с трудом опираясь на стол.

– А ты постой. Правильный ты парень, таких теперь редко встретишь. Тебе с нами не интересно, и это хорошо. Но за то, что ты по-человечески с нами повел себя сегодня, за то тебе большое человеческое спасибо. И хочу, Никита, за простоту и человечность твою подарить тебе одну штуку из прошлого, которая пролежала в этом доме в деревянных перекрытиях гораздо дольше, чем я здесь жил.

Карандыч с ловкостью обезьяны залез на табурет и начал рыться на антресолях. Спустился вниз с чем-то, обернутым в ветхозаветные материи. Спустился и вручил Никите.

– Вот, бери. Это дневник одного стоящего человека. Он погиб давным-давно. Я читал эту тетрадку и понял, что для того, у которого сил хватит и на приключения, и на путешествия, она в самый раз. Вручаю ее тебе и рекомендую прочитать внимательно. Очень внимательно. Потому что твоя фамилия Корнилов.

Никита развернул тряпье, похожее на застиранные фланелевые портянки, и увидел средней толщины тетрадь в плотной синей кожаной обложке. Он открыл ее. Строчки хорошо читались, но он не мог разобрать ни одной. Пьяные глаза разбегались в разные стороны. Буквы прыгали, наталкиваясь одна на другую, и пытались бежать. Никита закрыл тетрадь:

– Зачем мне это барахло? Какие приключения? О чем ты говоришь? С меня хватит приключений с путешествиями!

Карандыч качнулся, пьяно вдохнул-выдохнул и попытался сформулировать:

– А ты почитай ее, почитай…

Никита уже был сильно пьян, но сверток взял. Промычал что-то неопределенное и вышел. Еле спустился вниз по лестнице, качаясь во все стороны, задевая все и вся и мараясь обо все, что можно. Сначала не понял, где находится, и долго стоял, пытаясь прислониться к тонкой гнущейся рябине, и в забытьи терял равновесие, потом сориентировался и пошел по направлению к дому.

Никита проснулся рано утром на полу в своей прихожей в полном обмундировании. От холода он укрылся половиком. На груди лежала тетрадь в кожаной синей обложке. Прошлая ночь мгновенно восстановилась в оперативной памяти мозга, но картинки слегка дергались. Не вставая с коврика в прихожей, Никита снял с вешалки кожаную куртку, подложил ее себе под голову и открыл тетрадь. Выцветшие строчки больше не прыгали.

30 сентября 1919 года. Курск. Несколько месяцев я не был на фронте, лежал в госпитале в Екатеринодаре, где был потерян мой прежний дневник. Потом был в отпуску в Ольгинской. Сейчас снова в строю и готов драться.

Полк мой – Третий Марковский – собран из вернувшихся после излечения офицеров, таких, как я, и молодых необстрелянных юношей. Собрали нас на основе 9-й роты Первого офицерского генерала Маркова полка. Еще находясь в госпитале, я узнал о формировании Второго Марковского, а возвращаясь из отпуска на передовую, получил назначение в Третий Марковский.

Старики добровольцы встретили приветливо. Не было ни одного, кого бы я не знал и кто бы не знал меня. Среди них – мой старый друг Дима Бочкарев. Еще в Великую войну на дуэль из-за одной медсестры друг друга вызывали. Тогда нас разняли, а после австрийцы пошли в наступление, наши ударили в ответ. После захлебнувшейся атаки меня, контуженного, прапорщик Бочкарев полтора часа на себе тащил под огнем, да и то не в ту сторону. Попали мы с ним в болото, едва не захлебнулись. Это он мне потом рассказал. Я в сознание пришел только в госпитале. С тех пор и подружились. В Марковском полку мы вместе служили в той самой девятой роте.

– Господа, разрешите представить вам моего дражайшего друга, которого вы все хорошо знаете, поручика Корнилова Ивана Павловича, коего тем не менее я два раза пытался убить. Первый раз – сознательно, второй – из самых лучших побуждений, – с этими словами Дима Бочкарев приветствовал меня на первой за много месяцев офицерской попойке. Не дав открыть мне рта, Дима без тени иронии добавил: – Незабвенному командующему нашему Лавру Георгиевичу Ваня не родственник ни по какой линии.