– Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, – протянул руку отец Андрей. – Вам самое деликатное полагается.

Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык.

– Наинежнейшее!

Язык лежал мясистым знаком вопроса.

– Благодарю вас, батюшка, – с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.

– Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, – бормотала сквозь мясо Румянцева. – Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!

– Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, – хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. – Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…

– Вина! Вина еще! Павлушка! – вскрикнул Саблин. – Где фалернское?

– Так вы же изволили бордо-с. – Тот завертел белой тонкокожей шеей.

– Дурак! Бордо – это только прелюдия! Тащи!

Лакей выбежал.

– Вкусно, черт возьми, – тучно вздохнул Мамут. – И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.

– Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, – откинулся на спинку стула жующий Саблин. – Как любая Ding an sich.

– Истинная правда, – поискал глазами отец Андрей. – А где же, позвольте, это…

– Что, брат?

– Ложечка чайная.

– Изволь! – протянул Саблин.

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.

– А я у рыбы глаза не могу есть, – полусонно произнесла медленно жующая Арина. – Они горькие.

– У Настеньки не горькие, – глотнул вина батюшка. – А очень даже сладкие.

– Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.

– Настя умела удивительно смотреть, – заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. – Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю, как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».

– Батый? – нахмурил брови отец Андрей. – Тот самый? Хан Батый?

– Не знаю, – вздохнула Саблина. – Возможно, и не тот. Но тогда я сказала – Батый.

– Выпей вина, – пододвинул ей бокал Саблин.

Она послушно выпила.

– Вообще, иногда в родном человеке может черт-те что померещиться. – Румянцев протянул пустую тарелку. – Пожалуйста, с бедрышка вон с того.

– С какого? – встала Саблина.

– Что позажаристей.

Она стала вырезать кусок.

– Сергей Аркадьич, – вытер жирные губы Мамут. – Полноте мучить супругу. Пригласите повара.

– Да что вы, господа, – улыбалась Саблина. – Мне чрезвычайно приятно поухаживать за вами.

– Я берегу здоровье моего повара, – глотнул вина Саблин. – Сашенька, и мне потом шеечки с позвонками… Да! Берегу. И ценю.

– Повар хороший, – хрустел Настиным носом отец Андрей, – хоть и деревенский.

– Деревенский, брат! А гаршнепа в бруснике делает получше, чем у Тестова. Все соусы знает. Помнишь на Пасху поросят?

– А как же.

– Я ему восемь поваренных книг привез. Да-да-да! Повар! Что ж это я… – Дожевывая, Саблин встал, ухватился за Настину ступню, повернул.

Затрещали кости.

– Полосни-ка вот здесь, Сашенька…

Саблина полоснула. Он оторвал ступню, взял ополовиненную бутылку фалернского и пошел из столовой на кухню. В душном ванильном воздухе кухни повар трудился над лимонно-розовой пирамидой торта, покрывая его кремовыми розами из бумажной трубки. Кухарка рядом взбивала сливки к голубике.

– Савелий! – Саблин поискал глазами стакан, увидел медную кружку. – Ну-ка, бери.

Вытерев испачканные кремом руки о фартук, повар смиренно взял кружку.

– Ты сегодня постарался, – наполнил кружку до краев Саблин. – Выпей в память о Насте.

– Благодарствуйте. – Повар осторожно, чтобы не расплескать вино, перекрестился, поднес кружку к губам и медленно выцедил до дна.

– Ешь, – протянул ему ступню Саблин.

Савелий взял ступню, примерился и с силой откусил. Саблин в упор смотрел на него. Повар жевал тяжело и углубленно, словно работал. Куцая борода его ходила вверх-вниз.

– Хороша моя дочь? – спросил Сергей Аркадьевич.

– Хороша, – проглотил повар. – Поупрело славно. Печь на убоинку ухватиста.

Саблин хлопнул его по плечу, повернулся и пошел в столовую.

Там спорили.

– Мой папаша сперва сеял чечевицу, а как всходила – сразу запахивал и сеял пашаничку, – увесисто рассуждал отец Андрей. – Пашаничка ко Преображению была такой, что мы с сестренкой в ней стоя в прятки играли. Ее и в ригу волочь не надобно было – пихнул сноп, он и посыпался. До весны, бывалоча, соломой топили. А вы мне – паровая молотилка!

– Тогда, батюшка, давайте в каменный век вернемся! – желчно смеялся Румянцев. – Будем как в песенке: лаптем пашут, ногтем жнут!

– Можно и в каменный век, – раскуривал сигару Мамут. – Было б что пахать.

– Неужели опять про хлеб? – запихнул новую салфетку за ворот Саблин. – Черт его побери совсем! Надоело. Господа, неужели других сюжетов нет?

– Это все мужчины, Сергей Аркадьич, – крутила бокал с вином Румянцева. – Их – хлебом не корми, дай про что-нибудь механическое поспо…

– Что?! – притворно-грозно оперся кулаками в стол Саблин. – Каким еще хлебом?! Каким, милостивая государыня, хлебом?! Я вас не на хлеб пригласил! Хлебом! Это каким же, позвольте вас спросить, хлебом я кормлю мужчин?! А? Вот этим, что ли? – Он схватил тарелку Арины с недоеденным лобком. – Это что по-вашему – булка французская?

Румянцева уставилась на него, полуоткрыв рот.

Повисла тишина.

Мамут выпустил изо рта нераскуренную сигару, подался массивной головой вперед, словно собираясь завалиться на стол, колыхнул пухлым животом и утробно захохотал. Румянцев втянул узкую голову в стоячий воротник, замахал руками, словно отгоняя невидимых пчел, взвизгнул и пронзительно захихикал. Лев Ильич икнул, схватился руками за лицо, будто собираясь оторвать его, и нервно засмеялся, дергая костлявыми плечами. Отец Андрей хлопнул ладонями по столу и захохотал здоровым русским смехом. Арина прыснула в ладонь и беззвучно затряслась, словно от приступа рвоты. Румянцева завизжала, как девочка на лужайке. Саблина покачала головой и устало засмеялась. Саблин откинулся на стул и заревел от восторга.

Минуты две хохот сотрясал столовую.

– Не могу… ха-ха-ха… смерть, смерть моя… ох… – вытер слезы отец Андрей. – Тебя, Сережа, надобно на каторгу сослать…

– За что… ха-ха… за каламбуризм? – тяжело успокаивался Мамут.

– За пытку смехом… ой… хи-хи-хи… – извивался Румянцев.

– Сергей Аркадьевич настоящий… ох… инквизитор… – вздохнула раскрасневшаяся Румянцева.

– Палач! – покачал головой Лев Ильич.

– Аринушка, прошу вас. – Саблин поставил перед ней тарелку.

– Как же я теперь есть буду? – искренне спросила она.

Новый приступ хохота обвалился на гостей. Хохотали до слез, до колик. Мамут уперся багровым лбом в стол и рычал себе в манишку. Румянцев сполз на пол. Его супруга визжала, сунув в рот кулак. Лев Ильич плакал навзрыд. Батюшка хохотал просто и здорово, как крестьянин. Саблин хрюкал, молотя ногами по полу. Арина мелко хихикала, словно вышивала бисером.