– Хоть сейчас под венец! – стоял, держа перед собой длиннющие руки, Лев Ильич.

– Типун, брат, тебе на язык! – Отец подцепил вилкой алый пласт семги, шлепнул к себе на тарелку.

– Давеча, Настенька, когда мы про Усача говорили, я едва удержался, чтоб не вручить вам, – полез во внутренний карман узкого пиджака Лев Ильич. – И слава богу, что не поспешил!

– Поспешишь – людей насмешишь. – Отец лихо кромсал семгу.

Лев Ильич протянул Насте костлявый кулак, раскрыл. На смуглой, сухой и плоской, как деревяшка, ладони лежала золотая брошь, составленная из латинских букв.

– «Transcendere!», – прочитала Настя. – А что это?

– «Преступи пределы!» – перевел Лев Ильич.

– Ну, брат! – Отец замер с вилкой у рта, покачал крутолобой головой. – А меня упрекаешь в буквальном понимании!

– Позвольте, Настенька, явамужипришпилю… – Лев Ильич, как богомол, угрожающе занес руки.

Настя приблизилась, отвернув голову и глядя в окно на двух белобрысых близнецов, детей кухарки, идущих по воду с одним коромыслом и пятью ведрами. «Зачем им коромысло?» – подумала она. Прокуренные пальцы с огромными толстыми ногтями шевелились у нее на груди.

– День рождения, конечно, не именины… но, коли уж Сергей Аркадьевич поборник прогресса…

– Вот испорти только мне аппетит! – сочно жевал отец.

«Как же пять ведер повесить на одно коромысло? Странно…»

– Ну вот… – Лев Ильич опустил руки и, щурясь, резко подался назад, словно собираясь со всего маха ударить Настю своей маленькой головою. – А вам к лицу.

– Merci, – быстро присела Настя.

– Вполне сочетаются, – мать смотрела на бриллиант и на брошь.

– Вот отец Андрей ка-а-к возьмет, да ка-а-к подарит Настасье Сергеевне еще какой-нибудь bijou, вот тогда ка-а-к станет наша Настасья Сергеевна елкою рождественской! – разрезая теплую булку, подмигнул отец дочери.

– А ты, papa, меня в угол поставишь?

Все засмеялись.

– Давайте кофий пить, – вытер полные губы отец.

– Барин, сливки простыли… Подогреть? – спросил конопатый Павлушка.

– Я третий раз тебе говорю – не называй меня барином, – раздраженно качнул крепкими плечами отец. – Мой дед землю пахал.

– Простите, Сергей… А-рыка-диевич… сливки, стало быть…

– Ничего греть не надо.

Вкус кофе напомнил Насте про затон.

– Я же не успею! Уже восемь пробило! – вскочила со стула она.

– Что такое? – подняла красивые брови мать.

– Раковина!

– Ах, сегодня же солнце…

Настя выбежала с веранды.

– Что стряслось? – спросил, намазывая булку маслом, Лев Ильич.

– Amore more ore re! – ответил, прихлебывая кофе, отец.

Спрыгнув с крыльца, Настя побежала к затону. Навстречу ей из-под горки медленно шли белобрысые близнецы, неся на перевернутом коромысле пять нанизанных полных ведер.

– Вот оно что! – улыбнулась им Настя.

Босоногие близнецы глазели на нее, забыв про тяжесть ноши. У одного в ноздре дрожала молочного цвета сопля. Вода капала с пяти ведер. Гранитное полукольцо затона, пораженное белесой сыпью мха, тяжеловесный силуэт дуба, бархатные листья орешника, световая рябь на суровых рядах осоки.

Настя сошла к темно-зеленой воде по мшистым ступеням, замерла: солнечные часы на треснутой колонне показывали четверть девятого. Сырая прохлада нависала над водой еле различимым туманом. В центре затона по колено в воде стоял мраморный Атлант, держащий на желто-белых мускулах спины хрустальный шар. Птичий помет покрывал плечи и голову изваяния, но шар светился прозрачной чистотой, – птицы не могли усидеть на полированном стекле.

Настя прищурила левый глаз: в шаре расплывались громадные листья, стволы невиданных растений, играли радуги.

– Подари мне, о Солнце! – зажмурила глаза.

Четверть часа пролетели как миг. Настя открыла глаза. Широкий поток солнечного света бил сквозь дубовую крону в хрустальный шар, преломляясь, вытягивался из шара золотой спицей, вонзающейся в толщу воды.

Затаив дыхание, Настя смотрела.

Луч медленно полз по воде, она исходила нежным паром.

– Благодарю тебя… о, благодарю… – шептали Настины губы.

Мгновение Тайны Света прошло.

Луч погас так же неожиданно, как вспыхнул. Сорвав молодую ветку орешины и трогая губы нежными листьями, Настя возвращалась домой через Старый сад. Открывала прелую калитку, проходила сквозь ряды вишен, стояла возле синих пчелиных домиков, отмахиваясь веткой от пчел. Минуя Новый сад со стеклянным конусом оранжереи, побежала по пыльным доскам мимо овина, сенных сараев, скотного двора.

С конюшни долетели звуки спорящих голосов. Три девушки с пустыми лукошками со смехом выбежали из ворот конюшни в сторону Нового сада, но, завидя Настю, остановились, поклонились.

– Что там? – подошла Настя.

– Павлушку сечь привяли, Настасья Сяргевна.

– За что?

– Слыхать, за «барина».

Настя шагнула к воротам. Девушки побежали в сад.

– Дядя Митяй! Дядя Митяй! – слышался визгливый голос Павлушки.

– Не полошись, не полошись… – басил конюх.

Настя шагнула в ворота, но остановилась. Повернулась, прошла вдоль бревенчатых стен, заглянула в мутное оконце. Разглядела, как в полутьме конюшни конюхи Митяй и Дубец укладывают Павлушку на скамью. Лакейские темно-синие обтяжные панталоны его были спущены, исподнее сбилось к щиколоткам. Конюхи быстро привязали его, Дубец сел в изголовье, держа за руки. Рыжебородый коренастый Митяй вытянул из ведра с соленой водой пучок длинных розг, встряхнул над головой, перекрестился и стал сильно, с оттяжкой сечь Павлушку по небольшому бледному заду.

Павлушка завизжал.

– Понимай! Понимай! Понимай! – приговаривал Митяй.

Дубец равнодушно глядел из-под малахая, держа лакея.

Настя смотрела на содрогающиеся в полутьме ягодицы, на сучащие тонкие ноги. Юное тело Павлушки вздрагивало, пытаясь выгнуться от удара, но лавка не пускала его. Он повизгивал в такт ударам.

Сердце тяжело стучало в груди у Насти.

– Пани-май! Пани-май! Пани-май!

– Айя! Айя! Айя!

Сзади кто-то тихо рассмеялся.

Настя обернулась. Рядом стоял деревенский дурачок Порфишка. Рваная белая рубаха его выпросталась из полосатых портов, надетые на босые ноги измочаленные лапти топорщились лыками, избитое оспинами лицо светилось тихим безумием.

– А я у бане лягуху запер! Пущай от мине лягухонка родит! – голубоглазо сообщил он и засмеялся, не открывая рта.

Настя дала ему ореховую ветку и пошла к дому.

К полдню прикатил на новых дрожках отец Андрей. Стройный, высокий, с красивым русским лицом, он сжал Настину голову сильными руками, крепко поцеловал в лоб.

– Ну, Серафима бескрылая, ну, красавица писаная! Ждал, когда на именины позовут, а тут на тебе: шест-над-ца-ти-летие! И не выговоришь сразу!

Он прошуршал лиловой, с синим отливом рясой, и перед лицом Насти возникла коробочка красного сафьяна. Сильные руки батюшки открыли ее: на розовом шелке в углублении лежала черная жемчужина. «Papa как в воду глядел!» – подумала Настя и улыбнулась.

– Се драгоценный жемчуг со дна океана. – Отец Андрей в упор буравил ее сильными глазами. – Но не обыкновенный, а черный. Обыкновенный в раковинах растет, раковина под водой открывается, свет попадает, вот он и блестит от свету. А это – другой жемчуг. Черный. Потому как носят его во рту мудрые рыбы в глубине, которые Бога жабрами слушают. Носят тысячу лет, а потом драконами становятся и реки охраняют. Enigma!

– Благодарствуйте, батюшка, – Настя взяла из его рук коробочку. – А как… это носить?

– Это не носить, а хранить надо.

– Как рыба?

– Можно и как рыба! – захохотал отец Андрей и, стремительным движением огладив бороду, огляделся в прохладно-светлом воздухе гостиной. – Ну и когда же прикажут подать?

– Погоди, святой отец. – Саблин вошел в гостиную. – Успеешь еще наклюкаться!

Они обнялись – крепкотелые, рослые, похожие бородами и лицами – и трижды громко расцеловались.