— American Express. — Он достал карточку из кармана своих черных брюк и протянул ее Филу.

— Тебя уже подписали на ту рекламу? — спросил Фил, принимая карточку. Он мимоходом задумался о превратностях жизни. Вот сам он дожил до старости и до сих пор не обзавелся кредиткой.

— Кстати, условия предложили роскошные… — Мальчик опять рассмеялся. — Да нет, конечно. Я просто шучу.

Пока они говорили, девушка мрачно таращилась на обоих. Глаза горят злобой, губы поджаты. На мгновение Филу показалось, что вместо девочки он видит зверя: черную пантеру, волчицу… игра света и тени. Пора прекращать эти ночные сидения в магазине. Было уже далеко за полночь.

— Не хочешь открыть посмотреть?

— Я лучше дома открою. А то сейчас я слишком возбужден, — сказал Тимми очень серьезно.

— Тоже верно. Я тебя провожу до дверей.

— Ага. Пойдем, Китти.

Тимми сгреб коробки в охапку — они были, наверное, слишком тяжелыми для такого изящного хрупкого мальчика — и направился к выходу. Фил, прихрамывая, обогнал его и распахнул перед ним дверь. Потом он снял с полки еще одну небольшую коробочку и протянул ее Тимми.

— Вот. Подарок от фирмы.

— Фил!

— Бери-бери. Счастливого Рождества.

— Но сейчас же апрель!

— Ну и что? Я вообще еврей.

Девушка стояла у него за спиной. Совсем рядом. Но он не слышал ее дыхания. На улице было пустынно и тихо. Только где-то вдалеке — наверное, в каком-нибудь баре — играла музыка.

— Что-то не так?

Панический страх, наплыв леденящего ужаса и Мать честная, она не дышит, она мертвая мертвая мертвая…

Он весь покрылся холодным потом. Даже волосы — и те промокли. Он обернулся и…

Клыки блестят алым в неоновых отсветах, глаза зловеще сощурены, напряженное тело готово к броску..

Мать моя женщина, она мертвая, она не дышит, это просто ходячий труп…

Она издает хриплый отрывистый выкрик, вой голодного зверя — резкий, режущий слух контрапункт к легкой музычке из бара..

И буквально за миг до того, как пронзительный вопль вырывается у него из горла…

— Китти, Китти, — говорит Тимми тихо и властно. Перед глазами у Фила силуэт зверя в брызгах лунного света рябит, расплывается… и она обретает тот облик, в котором вошла в магазин.

Она стоит, хватая ртом воздух, и смотрит Тимми в глаза. Глаза как черные, отполированные до зеркального блеска сапфиры, в которых искрятся взвихренные звезды…

— Ничего не было, — шепчет Тимми. — Ничего. Тебе померещилось.

Такой, мягкий умиротворяющий голос…

— Не забудь… свой подарок… счастливого Рождества. — Фил произносит слова как будто помимо воли. Как будто они произносятся сами. Он протягивает мальчику коробку. В двух кварталах впереди черный лимузин уже выруливает из-за угла Бликера и Салливана. Фил бессмысленно улыбается. Их уже нет — Тимми и девушки.

Два зверя с лоснящейся шерстью — наверное, кошки — крадутся по улице, перебираясь по пятнышкам темноты.

У него в голове вновь и вновь вертится несколько фраз, как будто обрывок случайно подслушанного разговора. Вновь и вновь, словно пластинку заело.

(Он же стоял, ничего не видел! Легкая добыча! А ты его предупредил!)

(Он мой друг…)

(Как ты можешь?! Мы с ними разные существа. Мы — охотники, они — жертвы. Как можно с ними дружить?!)

(Он мой друг…)

Где я мог это слышать? — думает Фил. Пора прекращать эти ночные сидения в магазине. Нельзя так много работать. Иначе точно рехнешься. Или, может быть, это все из-за новой песенки Тимми. Застряла в мозгах как заноза: Вампирский Узел, Вампирский Узел. Жизнь — не кино.

Совсем одуревший, он еще пару минут постоял в дверях.

Тимми — мой самый любимый клиент. Славный мальчик. Любимец публики, знаменитость, и ничего — не испортился, не заважничал. Но эти его бесноватые поклонницы… черт, эта девица меня напугала до полусмерти. Кому сказать — не поверят: испугаться девчонки-школьницы! Уже поздно. Ты так и остался ребенком. В том смысле, что ты до сих пор боишься кошмарных тварей, которые бросаются на людей по ночам. Ты до сих пор боишься темноты. Мать твою.

Фил от души рассмеялся, чтобы отпугнуть страх. Дискомузыка стихла. Весь город стал тишиной, пронзаемой редкими и случайными звуками: вой сирены, визг тормозов, вопли любовников в исступленном оргазме, одинокий крик. Насвистывая незамысловатый мотивчик привязчивой песенки, Фил вошел внутрь и закрыл дверь, отрезав все шумы ночи.

Подошел к пульту и принялся отключать все тумблеры. Поезда остановились. Разводной мост застыл разведенным наполовину. На горе из папье-маше, что возвышалась над сложным сплетением рельсов на узловом пункте, в окнах волшебного замка погасли огни.

Стивен положил трубку. Ему очень хотелось отменить репетицию и немедленно мчаться в отель. Но работа превыше всего.

Он прогнал все фрагменты сопрано от начала и до конца, совсем затиранил певицу, заставил ее петь в полный голос, хотя — по-хорошему — ей бы не стоило перенапрягаться. Но ничего, пусть попотеет. Он провел сцену жертвоприношения в совершенно безумном темпе и чуть замедлился только тогда, когда режиссер-постановщик деликатно заметил, что актеры не успевают вовремя вывести коня-мотоцикл и поджечь костер, что при такой гонке просто невозможно синхронизировать запись со звуковыми спецэффектами, что за три с половиной минуты Вадьгада просто не сможет погибнуть достойно…

На этом он передал дирижерскую палочку Ольге Ермаковой, вышел из театра, поймал такси и вернулся к себе — в стандартный номер стандартного «Шератона».

Лег на кровать прямо в одежде. В затылке билась тупая боль. Кажется, у него разыгралась мигрень — из тех кошмарных мигреней, которые раньше всегда начинались прямо перед позывом. Позывом что-нибудь сжечь.

Когда это случилось впервые…

Был теплый погожий июньский день. До летних каникул оставалось всего ничего, и после утренней распевки в хоре у него был свободен весь день. Родители встретили его в нефе, и они сразу пошли на реку и сели в ялик. Отец взялся за весла. Стив пытался ему периодически помогать, но больше мешал. Потом мать отослала его на корму, и он там разлегся, нежась на солнышке, и, кажется, задремал. Он не то чтобы спал, он слышал, как мама с папой лениво переговариваются на носу… но в то же время как будто не слышал. Он видел — и в то же время как будто не видел — ряды домов, проплывающих справа. Острые шпили на крышах и неровные стены, фигурные ворота, густо заросшие плющом и диким виноградом… а потом дома кончились и начались луга и плакучие ивы. Луга и плакучие ивы — всю дорогу, до самого Гранчестера. Там они выпили чаю в кафе — а к чаю взяли клубнику со взбитыми сливками; много-много клубники со сливками, сколько поместится в воображении десятилетнего мальчика и еще чуть-чуть — и уже под вечер пошли домой. Стив почти месяц мечтал поспать дома, в теплой постели, а не в общей интернатской спальне, где воняет грязными носками, где никто не стесняется пукать при всех и где невозможно нормально выспаться, потому что мальчишки шепчутся всю ночь напролет, поверяя друг другу свои секреты.

На ужин была картофельная запеканка с мясным фаршем и луком. Отец растопил камин. Стив очень любил маму с папой, но его обижало, что они никогда его не замечают. Даже если они обращались к нему, впечатление было такое, что они говорят не с ним, а как бы сквозь него. Он так и не добрался до своей теплой уютной постельки — он уснул прямо в столовой, свернувшись калачиком в большом кожаном кресле, завороженный пляской огня за каминной решеткой

Когда он проснулся, в доме было очень тихо. А потом он услышал, как папа с мамой ругаются у себя наверху.

— Нам давно уже следовало отослать его к бабке, твоего маленького ублюдка. Пусть твоя матушка с ним и возится. Я хоть и старший привратник при университетской часовне, но получаю сущие гроши. И тратить все это на сопляка, который даже не мой ребенок…

— Тише, Джим, ты его разбудишь. И потом, ты на него вообще ни гроша не тратишь. Его школа содержит полностью.