Щеки Клайва залились краской.

— Сядь прямо, и давай поговорим о чем-то другом, — попросил он, от шаловливого настроения вмиг не осталось и следа.

— Я тебя огорчил, да?

— О таких вещах иногда надо говорить, иначе как узнаешь, что у другого в сердце? Но я ни о чем таком не догадывался, по крайней мере не в такой степени. Так что, Морис, ты молодец. — Он не поменял тему, просто чуть ее повернул в интересную для себя сторону: какова взаимосвязь между нашими желаниями и эстетическими суждениями? — К примеру, посмотри на эту картину. Я в нее влюблен, потому что, как и художник, влюблен в того, кто на ней изображен. Поэтому оценить ее глазами обычного человека я не могу. К красоте ведут две дороги, одна — общая для всех, по ней к Микеланджело и пришел весь мир, а по другой дороге, дороге очень личной, могут прийти немногие. Эти немногие — я в том числе — идут обеими дорогами. А с другой стороны, возьми Греза — его персонажи мне отвратительны. И я могу добраться до него только по одной дороге. А весь мир придет по двум.

Морис не прерывал монолог — для него это была очаровательная чепуха, не более.

— Возможно, эти личные дороги — ложные, — сделал вывод Клайв. — Но если на картине изображен человек, других дорог просто нет. Единственный безопасный сюжет — это пейзаж, ну, может быть, еще что-то геометрическое, отвлеченное, безо всяких следов человека. Может быть, в этом и заключается философия мусульман? Да и старик Моисей… мне это только что в голову пришло. Если появляется фигура человека, ты сразу проникаешься к нему либо презрением, либо желанием. Не всегда в крайней степени, но все-таки… «Не сотвори себе кумира»… потому что одного кумира для всех сотворить нельзя. Морис, а давай с тобой перепишем историю? «Эстетическая философия десяти заповедей». Я всегда восхищался Богом за то, что он не проклял в этих заповедях таких, как мы с тобой. Раньше я приписывал это его душевной широте, а сейчас подозреваю, что он был просто не в курсе дела. Но все-таки тема для обоснования есть. Может, защитить по ней диссертацию?

— Извини, что-то я за твоей мыслью угнаться не могу, — с легким стыдом признался Морис.

И вот пришел час… любовная сцена разыгрывалась на новом языке, и в этом была ее неоценимая прелесть. Морис и Клайв не были пленниками традиций. Впрочем, что поэтично, что нелепо — условности об этом умалчивают. Они постигали страсть, предаться которой в Англии было дано немногим, и потому творили, не думая ни о каких силках. Наконец каждый из них проникся ощущением изысканной красоты, это было что-то незабвенное и вечное, сотканное, однако же, из скромнейших обрывков фраз и немудреных эмоций.

— Поцелуй меня! — попросил Морис, когда в свесах крыши над ними пробудились ласточки, а где-то далеко в лесу заворковали вяхири.

Клайв покачал головой, и они расстались с улыбкой — в их жизни на какой-то момент установилась полная гармония.

Казалось бы, семья Дарем не должна проникнуться к Морису особым расположением, однако и неприязни с их стороны не возникло. Они проявляли неприязнь только к тем, кто желал с ними сблизиться, — это была просто мания, — и если проходил слух, что некто желает примкнуть к обществу местной знати, сам этот факт являлся достаточным основанием для того, чтобы захлопнуть перед выскочкой дверь. Внутрь (в зону высоких воспарений и благородных деяний, не означавших ровным счетом ничего) допускались лишь избранные единицы, которые, как мистер Холл, не восхищались их предназначением, не трепетали перед ними и при надобности исчезали без звука. Даремы считали, что, приблизив Мориса к себе, оказывают ему великую честь, однако им было приятно, что он почитал это за нечто естественное, — по загадочной причине они считали, что чувство благодарности свойственно лишь тем, кто дурно воспитан.

Морис в этом доме ни на что не претендовал — кроме еды и общества друга, — потому и не заметил, что домочадцы оценили его весьма высоко. И когда к концу его визита хозяйка пригласила его для разговора, он был немало удивлен. Она расспросила его о семье и выяснила, что ничем особенным эта семья не блещет, но на сей раз почтения у миссис Дарем не убавилось — ей важно было узнать, что Морис думает о Клайве.

— Мистер Холл, нам нужна ваша помощь — Клайв о вас очень высокого мнения. Как вы считаете, разумно ли ему оставаться в Кембридже на четвертый год?

Голова Мориса была занята другим: на какой лошади он будет сегодня скакать? Поэтому он слушал хозяйку вполуха, но это невнимание она приняла за глубокомыслие.

— Ведь он так плачевно сдал экзамены на бакалавра — стоит ли оставаться?

— Но ведь он этого хочет, — сказал Морис.

Миссис Дарем кивнула.

— В этом-то вся суть. Он этого хочет. Что ж, он сам себе хозяин. Этот дом принадлежит ему. Он говорил вам?

— Нет.

— Пендж целиком завещан ему моим мужем. Как только Клайв женится, мне придется перебраться в домик, который причитается мне по наследству…

Морис вздрогнул; она увидела, что краска прилила к его щекам. «Значит, девушка все-таки есть», — подумала она. Отогнав на время эту мысль, она вернулась к разговору о Кембридже — так ли уж нужен четвертый год мужлану? Это слово она произнесла с веселой убежденностью. Будет гораздо лучше, если Клайв уже сейчас обоснуется здесь. Тут тебе и охота, и арендаторы, тут тебе и политическая жизнь. Морису, конечно, известно, что его отец представлял округ?

— Нет.

— Интересно, о чем он с вами говорит? — Она засмеялась. — Муж занимался политикой целых семь лет; и хотя сейчас у власти либералы, это ненадолго, можете мне поверить. Все наши старые друзья смотрят на Клайва с надеждой. Но он должен занять свое место, пустить корни, а какой толк от этих — как их там — курсов повышенного типа? Лучше пусть годик попутешествует. Съездит в Америку, посетит колонии, если получится. Без этого просто не обойтись.

— Он говорил, что собирается попутешествовать после Кембриджа. И меня зовет в компанию.

— Конечно, мистер Холл, поезжайте вместе… только не в Грецию. Там одно баловство. Прошу вас, отговорите его от Италии и Греции.

— Мне и самому интереснее Америка.

— Естественно — как любому здравому человеку. Но Клайв ведь натура увлекающаяся, мечтатель… Пиппа говорит, что он пишет стихи. Он вам что-нибудь показывал?

Показывал стихотворение, посвященное ему. Но Морис не стал говорить об этом — жизнь день ото дня становилась все удивительнее. Как сильно изменился он сам с тех пор, как восемь месяцев назад познакомился с Рисли! О-о, тогда эта встреча произвела на него впечатление! Но теперь… его видение мира стало глубже. Человечество потихоньку, слой за слоем, оживало. Оживало, но являло себя все больше с нелепой стороны. Люди воспринимали его, Мориса, в высшей степени неверно — именно когда, как им казалось, вели себя наиболее тонко, они лишь обнажали свои слабости. Он даже не сумел сдержать улыбку.

— Наверное, вы… — И вдруг: — Мистер Холл, у него кто-нибудь есть? Какая-нибудь студентка из женского колледжа? Пиппа считает, что есть.

— Пусть Пиппа его и спросит, — ответил Морис.

Миссис Дарем прониклась к нему еще большим уважением. На бестактность он ответил бестактностью. Кто бы мог подумать: такой молодой — и так умеет себя держать! Но эта маленькая победа ему, казалось, была совершенно безразлична, и он уже улыбался кому-то из гостей — они сходились на лужайку к чаю. Тоном, припасенным для разговоров с равными, она сказала:

— Все-таки внушите Клайву насчет Америки. Ему нужны не фантазии, а реальность. Я заметила это еще в прошлом году.

Внушением Морис занялся, когда они вдвоем скакали по пустоши.

— Я так и думал, что они на тебя насядут, — признался Клайв. — С Джои они бы и разговаривать не стали. — Клайв категорически осуждал собственное семейство: строят из себя людей света, а сами о белом свете не знают ничего. — С этими детьми они мне житья не дадут, — заметил он, когда они перешли на легкий галоп.