Штабных во дворе не было. Мордхе удивился, что его пропустили в здание. В узкой длинной комнате собрались несколько адъютантов в овечьих шапках. Они сидели за столом, на котором лежали колбаса, хлеб, револьверы, печати, стопки бумаги и карты.

Мордхе отдал честь. Адъютант зевнул в ответ:

— Что тебе нужно?

— Мне нужен адъютант Кагане.

— Он в среднем штабе на позиции. — Адъютант слез со стола и развалился на стуле.

Мордхе вышел, спросил, где находится штаб, но никто не знал. Одни отправляли его направо к лесу, другие — налево, к дому ксендза. Солдаты шли со всех сторон к дороге на Краков. Мордхе последовал за ними. Навстречу попалось знакомое лицо. Мордхе улыбнулся, но никак не мог вспомнить, как зовут этого человека.

— Вы меня не узнаете, пане Алтер?

— Блум!

— Здесь меня больше не зовут Блум, — поклонился он Мордхе. — Мое имя — Леон Финкельштейн, английский подданный, поставляющий Польше оружие.

Во время разговора низкорослый мужчина напыжился и выпятил подбородок, стараясь выглядеть посолиднее.

— Что значит «английский подданный»? — спросил Мордхе.

— Так удобнее, пане Алтер, легче ездить, границы для меня открыты, а оружие прибывает на каждом поезде, и не только оружие — посылают седла, сбрую, патроны. В Париже надо мной смеялись, подозревали, что я принимаю помощь и от красных, и от белых. Блум всегда проливал кровь за Польшу и готов проливать дальше!

— А как вы стали гражданином Англии?

— В этом-то весь фокус, пане Алтер! Еврей всегда выкрутится! Ну, увидимся, я спешу, надо обсудить один вопрос с генералом Лангевичем. Не сегодня завтра придут новости, важные новости, пане Алтер, а пока надо держать язык за зубами.

Блум выпятил впалый живот, поднял подбородок и с видом дипломата деловито засеменил прочь.

Мордхе улыбнулся и направился к дороге, на обочине которой стояли узкие еврейские телеги, запряженные одной лошадью. На телегах громоздились лавки с провиантом, питейные стойки, ювелирные лотки. Солдаты крутились вокруг телег, покупали, продавали, надевали на себя часы, цепочки и золотые кольца. Они пили пиво и вино стоя, прямо из бутылок, закусывали селедкой и колбасой и проматывали все до последнего гроша.

Полька с двумя красавицами дочерьми составляла евреям конкуренцию. Красотки продавали свежий хлеб с колбасой, а мать бродила взад-вперед с золотыми и серебряными крестиками в руках и делала вид, что не замечает, как дочери сидят в обнимку с солдатами и получают больше денег за поцелуй, чем за хлеб с колбасой.

Посреди дороги появились трое нищих с сумами. Калека с костылем уверенно шел впереди, будто был лично знаком с начальником штаба. Мордхе удивился и спросил:

— Что вы здесь делаете, евреи?

— Что ваша кавалерия не разведает, разведаем мы, — добродушно ответил еврей с бледным лицом.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы работаем в штабе, приносим надежные сведения, — сказал бледный нищий.

— Вам за это платят?

— Нам платят, а тот с костылем работает бесплатно.

При слове «шпион» Мордхе всегда представлял себе худого высокого человека, двуличного и скользкого, как пиявка, а тут он увидел нищих евреев с наивными голодными глазами, увидел самоотверженного нищего с костылем, и это слово больше не казалось ему обидным, а, напротив, вызывало уважение.

За домом ксендза показался штаб. В нарядных, ладно сидящих мундирах, с короткими и длинными саблями прохаживались адъютанты. Среди них были Лангевич, Чаховский, Езиоранский и два ксендза.

Элегантные адъютанты, некоторые в полной амуниции, странно смотрелись в боевой обстановке и выглядели так, будто захватили королевский дворец.

Мордхе поискал Кагане среди адъютантов, не нашел, и, как только обернулся, Кагане обнял его:

— А я тебя с полудня ищу, был у Комаровского… Такая армия тебе и не снилась, а такой штаб тем более. Если уж диктатор, то все должно быть как у людей. У Наполеона есть штаб, у Александра Второго есть, почему не быть у Лангевича?

— Значит, диктатором станет Лангевич? — спросил Мордхе и тут же вспомнил слова Блума о том, что не сегодня-завтра в штабе ждут важных новостей.

— Иначе зачем ему сидеть здесь, в долине, — воскликнул Кагане и даже присвистнул от волнения, — где позиции открыты с четырех сторон и достаточно удачного маневра одного русского полка, чтобы отбросить нас за австрийскую границу? Лангевич, рассчитывая на русскую неповоротливость, сильно рискует… Десять раз повезет, а на одиннадцатый — не выйдет! Знал бы ты, Мордхе, — Кагане взял его под руку и направился в поле, — знал бы ты, что тут творится! Кроткого и мрачного Лангевича поддерживают все реакционные силы! Противники восстания желают его смерти, считают Мерославского и его последователей коммунистами, которые хотят освободить крестьян и погубить шляхту. Что там реакционеры! Даже красные! Для простодушных красных Лангевич — носитель новой идеи, а для белых — единственный человек, который способен выгнать из Польши Мерославского и дискредитировать его идею освобождения страны. Все, что происходило при разделе Польши, повторяется в деревне Гоща. Каждый хочет быть диктатором. Все — от Лангевича до Езиоранского. Польшу приносят в жертву собственным амбициям. Это не штаб, а клубок интриг, каждый делает, что хочет. И я боюсь не сегодня завтра здесь разыграется комедия, достойная фигляров, а не солдат.

— А у Мерославского есть в штабе единомышленники? — спросил Мордхе.

— Мало. Братья Косаковские, я и еще некоторые. Среди зуавов их больше — дети французских эмигрантов, студентов и просто революционеров.

— А сам Лангевич?

— Графы, понаехавшие в Гощу, совсем задурили ему голову. Постоянно прибывают иностранные корреспонденты, что-то пишут, фотографируют штаб, а богатые жены, чьи мужья сбежали от восстания и не пожелали его поддерживать, искупают мужнины грехи собственным телом и днюют и ночуют в штабе.

— Кажется, среди адъютантов есть женщина? — перебил его Мордхе.

— Ты о Пустовойтовне[64]? Тут другое… Эта польско-русская девушка сражается за угнетенную Польшу. Если Лангевич не падет жертвой интриг, бушующих вокруг него, так это только благодаря ей. Все в штабе влюблены в нее, от Лангевича до Чаховского, но мне кажется, что ей нравится Чаховский, хотя и старик! Ему достаточно натянуть вожжи, и даже самым необузданным лошадям не вырваться! Да ты сам увидишь!

— Я его видел, — ответил Мордхе.

— Разве он не похож на казачьего атамана? — Кагане внезапно остановился. — Я часто думаю, что, если бы не восстание, у нас бы не было чаховских, Пустовойтовны. Социальные потрясения поднимают их на гребень волны, высвечивают личности.

— Для интриганов это тоже благодатное время, — вставил Мордхе.

— Они долго не задерживаются, — улыбнулся Кагане. — Помнишь в коммуне юношу с моноклем, как же его звали?

— У кого там не было монокля?

— Я имею в виду того, что надоедал Терезе.

— Граф Грабовский?

— Да, он ни с того ни с сего появился в штабе, заявил, что он красный и ведет двойную игру! Вот увидишь, этот аферист нас всех скомпрометирует, стыдно будет людям в глаза смотреть!

— Так что ты молчишь?

— А что я могу сделать, если он приехал с бумагой из Варшавы? Только держать язык за зубами и подчиняться. Завтра у нас совет, весь штаб будет решать, учреждать диктатуру или отказаться от нее… Может, поставлю завтра этот вопрос. Я, наверное, зайду вечером.

Они попрощались. Мордхе шел по замерзшему лугу, его больше не удивляло, что человек, торгующий собственной душой, тащит на своих плечах груз, который с каждым днем становится все тяжелее.

Вечер ложился пятнами на влажную землю, которая становилась твердой и покрывалась инеем.

Зуавы рассыпались по полю и начали готовить места для ночлега.

Мордхе с Вержбицким соорудили из палок и веток шалаш, напоминающий собачью будку, накрыли его соломой и присыпали землей, чтобы ветер не разметал ветки.