Холодное тихое утро наполнилось голосами, перемежающимися свистом локомотива и отдающимися эхом на голых заснеженных полях.

— Вы взяли четыре отреза, а не три! — кричал продавец, хасид лет сорока, бойкой бабенке, которую едва было видно из-под намотанного на нее товара.

— Чтоб мы все так жили, реб Мойше-Лейб, только три! Как трое моих бедных деток! Как же так? — Правой рукой она пробовала остановить приближавшегося к ней реб Мойше-Лейба, а левую протягивала к толпе, призывая ее в свидетели.

— Четыре, четыре, четыре! — упрямо повторял реб Мойше-Лейб, затыкая себе уши и не желая слушать возражения.

— Вы мне не верите?

— Нет!

— Ну и ладно!

— Давай обратно отрезы! Слышала? Еще не хватало потерять отрез себе в убыток!

— А моим птенчикам помирать теперь? — Она схватила его за руку. — Ну, клянусь вам, реб Мойше-Лейб, что я не брала!

— Тогда куда делся отрез?

— Раз не верите, обыщите!

— Я так и сделаю!

— Давайте, давайте! — Она ловко подтянула юбку и немного приподняла ее. — Ищите, реб Мойше-Лейб, ищите!

Реб Мойше-Лейб скривился, как от неприятного запаха, прищурился и махнул рукой:

— Уходи, уходи уже! Какое бесстыдство!

— Тогда не говорите, что я взяла четыре отреза!

— Не брала, не брала… Я, я, Мойше-Лейб, взял их! Довольна?

Подошел полицейский, стал перешучиваться с продавцами, давать советы и шепнул что-то на ухо девице так, что окружающие услышали и покатились со смеху.

Вержбицкий, который все время стоял и смотрел на спекулянтов, вдруг плюнул от отвращения. Мордхе почувствовал обиду, хотя среди контрабандистов было больше поляков, чем евреев. Он увидел высокого Касриела и хотел рассказать Вержбицкому, как ночью в поезде еврейские торговцы, которые сейчас ползают на четвереньках, словно недобитые собаки, оставили повседневные заботы и, просветленные, разговаривали о хасидизме. Однако Мордхе спохватился, что Вержбицкий его не поймет, слишком далек он от евреев. Сжав губы, он всматривался в клубы густого дыма, плывущие по морозному воздуху.

Покупатели разобрали товар и расплатились со спекулянтами. Подошел пограничник, пересчитал людей, перевозивших товар, щелкнул языком в знак того, что все в порядке, и спекулянты стали разбредаться маленькими группками.

Локомотив все еще ездил туда-сюда, выбрасывая клубы дыма, которые окутывали людей. Скрежет колес нарушал тишину и заглушал сигналы.

— Свободно? — спросил один.

— Поди пойми, когда он ревет, как боров. — Другой показал на локомотив. — Свистун, черт его подери!

— Собачья работа, говорю тебе!

— Что?

— Ничего, сваливаем!

Спекулянты разошлись, разбрелись по заснеженным полям.

Касриел подошел, поклонился Мордхе и начал на смеси польского и идиша:

— Я могу вам чем-то помочь, пане? Я видел, что «Аман» отправил вас обратно… Вы думаете, он немец? Вовсе нет! Поляк! Вы не единственные, вчера он не пропустил троих. И если бы не реб Бляш, который пожалел трех поляков и провел их через границу, они бы и сегодня тут ошивались…

— Где он живет, этот пан Бляш? — спросил Мордхе.

— Он живет на границе. Ему принадлежит голуминское поместье. Если вы хотите… Видите телегу с солью у пандуса? За полмарки извозчик отвезет нас, это почти в двух верстах езды… Только будьте с ним, с Бляшем, откровенны, скажите ему правду. Он сам, кажется, родом из русской Польши, он вам поможет… Да, — на широком лице Касриела появилась улыбка, — так москаля выгонят?

— Уже выгоняют.

— Хорошо бы!

— А что у вас слышно? — полюбопытствовал Мордхе.

— Среди гоев? Они больше говорят, чем делают! Несколько городских, несколько помещиков, и все! Народ не поднять!

— А евреи?

— Евреи не вмешиваются. — Касриел заговорил тише. — Говорят, сын Бляша возглавляет целый полк, воюет где-то под Плоцком, а сын Мойши Барбирера, который пускал кровь в бане, оставил жену с шестью детьми и ушел к повстанцам. И что? Да. Граница открыта, пока можно зарабатывать. Говорят, что Герский ребе на стороне русских…

— Кто, реб Иче-Меир?

— Да, реб Иче-Меир. Кажется, пан тоже польский еврей.

— Да.

— Из наших мест?

— Нет.

— Откуда?

— Из самого Плоцка.

— И вы в самом деле уйдете?

— Куда?

— Ну… к повстанцам.

— Да.

— Вот как…

Ошеломленный Касриел сжал в руках шапку и странно посмотрел на Мордхе; трудно было сказать, считает ли он это глупостью или испытывает уважение. Он протянул Мордхе руку:

— Да убережет вас Бог и позволит вам спокойно вернуться домой!

— Да будет так! — Мордхе с жаром пожал ему руку.

— Кто это, знакомый? — спросил Вержбицкий.

— Нет, просто еврей, — улыбнулся Мордхе и пересказал Вержбицкому весь разговор. Ему вспомнился анекдот.

Однажды Краснопольский шел со своими товарищами по Маршалковской[49]. Его отец в длинном лапсердаке попался ему навстречу и остановил его. Когда товарищи спросили его, что за еврей его остановил, он ответил, что это был арендатор его отца.

— Давай не поедем, — сказал Вержбицкий. — Пока извозчик будет плестись, мы уже будем у Бляша…

— Тогда пошли.

Они свернули на дорогу между двух заснеженных полей. Воздух был холодным и прозрачным. Снег скрипел под ногами, как будто по нему ехали телеги с поклажей. Вокруг тянулись белые поля. Снег застилал глаза. С той стороны, откуда дул ветер, он скрывал низкие деревья Альшинского леса, ветви их были неподвижны, и, если долго на них смотреть, они сливались с белым фоном. Время от времени тишину нарушали крики ворон, доносившиеся из леса.

По дороге они встретили старуху — кожа да кости. У нее было продолговатое лицо с острым подбородком и крючковатым носом, она выпрямилась, вгляделась в прохожих и каркнула:

— С Богом!

— Всегда и везде, бабушка!

— Старуха каркает, как ворона, — сказал Вержбицкий, когда она отошла от них.

— Ну и что?

— Плохой знак.

— Глупости, Юшка, лучше застегни пальто, мороз кусачий.

— Лежать в такой мороз в поле и поджидать врага… — Вержбицкий оборвал фразу на середине и присвистнул.

— Не одну ночь, братец, придется пролежать…

— Я бы уже хотел быть там.

— Будешь, будешь.

— Слушай, Алтер, — Вержбицкий взял его под руку, — ты ведь знаешь, что я готов в любую минуту отдать жизнь за Польшу. Как ты думаешь, есть надежда на победу?

— Все может быть, Юшка. А если бы ты знал, что надежды нет, что это дьявольская игра, как сказал комиссар, ты бы пошел?

— Пошел бы.

На горе возвышалось огромное здание с флигелями. Рядом был виден старый заснеженный сад, который казался совсем редким из-за голых деревьев. Из двора выехали резные сани, запряженные парой прекрасных лошадей, которые не переставая ржали, выпуская пар из ноздрей. Они расшвыривали снег передними копытами и вскидывали головы, желая освободиться от узды, которую возница крепко держал обеими руками.

В санях сидели две дамы, должно быть, мама с дочкой. Взгляд больших черных глаз девушки скользнул по прохожим. Молодые люди оживились, переглянулись и довольные вошли во двор.

Пожилой человек в коротком полушубке и полосатых бархатных брюках выехал им навстречу на лошади:

— Вы к кому, панове?

— Нам нужен хозяин.

— Старый пан Бляш?

— Да, пане.

— Могу я узнать зачем?

— Извините, пане, мы по личному вопросу.

Вержбицкий вынул визитную карточку:

— Пожалуйста, — и махнул рукой в сторону Мордхе. — Это мой коллега, пан Алтер… Будьте так добры, передайте пану Бляшу наши карточки…

Всадник посмотрел на Мордхе, словно его имя было ему знакомо, и указал на себя:

— Чем может Бляш быть вам полезным?

— Мы пришли к вам, пане Бляш, — поклонился Мордхе, — мы узнали, что вы поляк, и пришли просить совета… Я буду с паном откровенным, мы едем участвовать в восстании. Комиссар, который и сам поляк, задержал нас на таможне. Он пожалел нас и не хотел, чтобы пролилась кровь невинных. По правде говоря, — улыбнулся Мордхе, — он пропустил меня, еврея, а моего друга, католика, отправил обратно. Даже если бы мы хотели вернуться, пане Бляш, у нас нет на это денег… И мы пришли…