Кругом костра были развешаны девять гамаков, привязанных к стволам деревьев. Четыре больших четырехугольных ящика и целый ряд объемистых тюков расположены в строжайшем порядке у костра, так что могли служить людям сидениями.
Над огнем весело кипел медный котелок, а металлический кофейник пускал из носка свою тонкую струйку пара. На разостланном перед костром одеяле чинно расставлены четыре белых жестяных тарелки и такое же блюдо; тут же разложены ножи и вилки, отсвечивающие металлическим отблеском при пламени костра. Это — стол, сервированный для трех белых и мулата, неисправимых сибаритов!
Подле гамаков прислонены к стволам деревьев четыре добрых ружья, и на них привешены четыре пояса с патронташами и тесаками в кожаных ножнах. Немного подальше — луки и стрелы в пучках, и тут же куи, то есть кисеты с кремнем, огнивом и запасом древесного пуха. Здесь же и ожерелья, и маленькие мешочки с красящими веществами для праздничного туалета щеголих и щеголей-туземцев.
И вот Маркиз, караван-баши маленького отряда, возглашает во всеуслышание, что ужин готов.
Едят медленно, не торопясь: ночь предстоит длинная, а потому каждый старается продлить, насколько возможно, незатейливый пир.
А вот и торжественный момент кофепития, сигарет и долгих разговоров, предшествующих отходу ко сну.
Индейцы, более чем когда-либо флегматичные и угрюмые, уничтожили свои порции с жадностью голодных зверей, облизались несколько раз, несколько раз щелкнули зубами, глотнули, сопровождая этот процесс своеобразными гримасами, — и все было кончено.
Затем каждый из них изготовил себе по паре деркели, особого рода примитивных сандалий или туфель из древесного лыка, как это у них вообще в обычае.
Получив по чашке излюбленной тафии, индейцы лениво тащатся к своим гамакам, не проронив ни слова, не поблагодарив за угощение ни единым звуком, ни единым движением.
Впрочем, не все; один из них, который, по-видимому, принял на себя серьезную миссию, вместо того чтобы идти ложиться, подошел к группе белых и стал перед Шарлем, ожидая, чтобы тот обратился к нему с расспросами.
— А, это ты, Клементино, — сказал молодой человек, — что тебе?
Индейцы охотно носят португальские имена, которыми они в сношениях с белыми заменяют свои туземные прозвища, и с гордостью откликаются на них даже и среди своих, если хоть один раз побывали в обществе белых людей. Выказывая по отношению к белым величайшее презрение и пренебрежение, они тем не менее прежде всего спешат узнать их имена и тотчас же присваивают их себе, щеголяя ими среди своих в родной деревне. Этим объясняется, что часто в самых отдаленных и глухих деревнях, далеких от всяких цивилизованных центров, вы встретите туземцев, зовущихся Маноэль, Антонио, Жуан, Бернардо или Аугостиньо.
На вопрос Шарля Клементино отвечал коротко:
— Я хочу уйти!
— Как, уйти теперь? .. Почему?
— Мы идем слишком далеко!
— Но ведь ты и твои товарищи обещали сопровождать нас еще в течение трех дней пути!
— Это правда, но это слишком долго — еще три дня!
— Если вы самовольно уйдете, то не получите обещанного вознаграждения!
— Это ничего, мы все-таки уйдем!
— Сейчас же?
— Да!
— Но послушайте, ведь это же безумие! Подождите до завтра: ты проводишь нас к индейцу, который должен снабдить нас пирогами!
Клементино на это ничего не ответил.
— Знаешь ты этого индейца?
— Да.
— Кто он такой?
— Это мой дядя!
— Так почему же ты не хочешь повидаться с ним?
— Он — канаемэ!
— Что ты городишь! Здесь нет никаких канаемэ!
— Все, кто убивает, те канаемэ!
— Тот, кого он убил, этот твой дядя, был тебе друг или родственник?
— Да, это был мой брат!
— Хм, черт возьми! Значит, твой дядя ужасный негодяй.
Клементино пожал плечами и с величайшим равнодушием прошептал:
— Да, негодяй!
— А ведь ты говорил, что он твой друг?
— Да, это правда, он мой друг!
— Ты говорил, что долго жил с ним?
— Это правда, я долго жил с ним.
— Даже и после того, как он убил твоего брата?
— Да, господин!
— И ты не подумал отомстить за брата?
— Я не знаю! — отозвался Клементино удивленно, по-видимому, совершенно недоумевая, что это значило — отомстить.
— Так, значит, потому только, что твой дядя канаемэ, ты не хочешь проводить нас к нему?
— Я не знаю!
— Да ведь ты только что сказал мне это!
— Да, господин!
И Клементино вопреки всякой логике продолжал говорить как автомат, причем доводы Шарля не поколебали в нем его животного, бессмысленного упорства.
Шарль, которому удалось привязать к себе тапуйев, береговых индейцев, и завоевать симпатии славных и умных мундуруку, совершенно не понимал этого умышленного тупоумия. Ни он, ни его товарищи не могли уяснить столь удивительной разницы между людьми одной и той же расы, живущими на сравнительно незначительном расстоянии друг от друга и при условиях, мало чем отличающихся одни от других.
— Я сильно опасаюсь, — проговорил он по-французски своим товарищам, — чтобы нам вскоре не пришлось рассчитывать исключительно на свои собственные силы!
Затем он снова обратился к Клементино.
— Но послушай, ты окончательно решил уйти?
— Да!
— И твои товарищи тоже?
— И мои товарищи тоже!
— Останься хоть до завтрашнего вечера! Согласен?
— Не знаю.
— Я дам каждому из вас вдвое больше, чем было условлено.
— Да, господин!
— Ну, значит, я могу рассчитывать на тебя.
— Да!
— Ну, и прекрасно… Теперь иди спать!
Поутру Маркиз проснулся первым, и крик удивления и негодования невольно вырвался у молодого француза: ночью индейцы собрали свои пожитки, захватили оружие, кисеты, свернули свои гамаки и бесшумно удалились. Ушли даже без заработанной ими платы, так как белые, опасаясь дезертирства, догадались прибрать ящики и тюки под свои гамаки.
ГЛАВА VIII
Обретение одной пироги. — Дерево для весел. — На Куйт-Анау. — Маркиз ошеломлен полученными сведениями. — Нет багра. — Импровизированная кузница, молот и наковальня. — Леса. — Каким образом Шарль одним выстрелом отсекает лиану. — Ловля пираруку. — Рыба весом в пятьдесят килограммов и длиною в три метра. — Маркиз очень доволен тем, что ему предстоит сделаться коптильщиком. — Неожиданное посещение. — Кайман. — Смертельная опасность. — Страшная борьба. — Подвиг Винкельмана. — Врукопашную с кайманом. — Эльзасец уверяет, не без основания, что кайман — та же ящерица.
Дезертирство индейцев паоксиано не вызвало даже и тени ропота или возмущения; все предвидели это и ожидали, но несколько позднее, правда. Впрочем, тащить за собой против их воли людей по совершенно дикой местности — это скорее стеснительно, затруднительно, а главное, создает ежеминутную тревогу и беспокойство.
Лучше уж разом покончить с этим. С неожиданным уходом индейцев все решилось само собой. Оставалось только сказать им вслед: «Добрый путь! "
Позади было уже более чем сто километров — как раз треть расстояния, отделяющего Боа-Виста от гор, где, по словам Хозе, находятся целые леса хинных деревьев. Оставалось всего около недели пути.
Для людей сильных, акклиматизировавшихся, привычных к усталости и той пище, какую можно было раздобыть в этих краях, подобная экспедиция не представляла собою ничего необычайного, не считая неожиданных случайностей. До сего времени все шло как нельзя лучше.
В самый день побега индейцев Хозе, который прекрасно помнил дорогу, случайно нашел в конце одной пикады, лесной тропы, проложенной индейцами и упирающейся в Куйт-Анау, кем-то брошенную пирогу, наполовину занесенную илом.
Это туземное судно не пострадало от продолжительного пребывания в тине и иле, и его плотные и твердые, словно кость, стенки из ствола итаубы превосходно устояли против переменного действия на них то солнца, то воды.
