Остальные уродцы, населявшие подземный мир тор-склета, потешались над Крэйном, шутливо упрекая его в том, что он забирает их популярность, строили предположения относительно того, кто был его родителями и сколько людей на свободе он запугал до смерти. Шутили они беззлобно, но едко, так, что иногда Крэйну до смерти хотелось взять глиняную миску и раскроить их лица до кости. Подземных обитателей было неполных три десятка и в большинстве своем они происходили из черни. Шумные и полные злого веселья, они половину жизни провели в прогнивших шалхах или под открытым небом. Они теряли руки и ноги в схватках со стражей и друг другом, зарабатывали устрашающие рубцы на охоте, лица и животы их опухали от той гадости, которую они пили в трактирах, от грязных болезней гниль ела их по частям. Попав в мир покоя и бесплатной похлебки, многие из них быстро свыклись и даже находили удовольствие в такой жизни. Они громко спорили друг с другом, корчили отвратительные гримасы, играли в свои нехитрые игры, перебрасываясь через решетку сделанными тайком помеченными кубиками, тайком пили сделанное из остатков перебродившего тангу подобие тайро, некоторые смеялись и пели.
Иногда возникали драки и тогда в ход шли глиняные миски и кулаки.
Прибегавшие на шум стражники тыкали беспокойных длинными шестами сквозь решетку. Дружинников боялись, те не терпели уродливую чернь и, как приближенные к шэду, не боялись его гнева — могли шутки ради отсечь кому-то палец, проверяя заточку эскерта или кейра. Однако к Крэйну они не приближались — всем было известно, что он — лучший экспонат собрания, за которого шэд может и отправить в ывар-тэс, не глядя на звание.
О самоубийстве Крэйн больше не думал — утомленный до предела, смерть он представлял мало отличной от жизни, таким же серым водоворотом, высасывающим по крохам частицы силы и разума. Скорее, в нем даже проявилась боязнь смерти, загадочная болезнь, первый приступ которой он перенес еще на свободе. Если бы он пожелал, возможностей было бы достаточно — разбить миску, обточить осколок, да и просто свернуть себе шею, — но это потеряло для него интерес. Он был мертвым неподвижным куском этого мира с его скрипом дверей и ветхим шелестом.
Он не знал, сколько времени прошло, время здесь отмеряли по кормежке.
Возможно, двадцать Эно, а возможно, и две тысячи. Время потеряло значение, оно скользило сквозь него бесплотной тенью и растворялось, впитавшись в сырой влажный воздух подземелья. Времени не было. Был лишь сам Крэйн — заблудившийся в себе и своих воспоминаниях, безразличный ко всему окружающему, тощий как вобла и неподвижный, как навеки замерший холм.
Но человек, дремавший в нем, до этого оглушенный, стал приходить в себя. Все чаще Крэйн вспоминал чистое небо и ощущение мягкой теплой земли под ногами, все чаще от беспробудной серости потолка он сжимал зубы. Пробуждение это было долгим, оно растянулось не меньше чем на несколько десятков Эно, но оно принесло плоды. Однажды в Урт Крэйн заговорил.
— Нам надо уйти отсюда.
Багой, ковырявшийся от нечего делать в редких зубах соломинкой, от неожиданности вздрогнул.
— Что?
— Бежать, говорю, надо. Мы здесь умрем.
— Бежать? Да у тебя, смотрю, таки все мозги прогнили. Куда еще бежать? Отсюда что ль?
— Это возможно. Я знаю.
— Тайлебу нажевался? — презрительно сплюнул урод. — Тебе даровая похлебка поперек горла встала? В ывар-тэс заспешил?
— Не кричи. — Крэйн взял его за плечо, встряхнул. Ощутив на себе твердую руку и взглянув вблизи в его глаза, Багой обмяк.
— Куда бежать? — прошептал он, испуганно косясь на спящего в своей клетке Пейта, который во сне беспокойно выворачивал шею. — Сам на колья иди, мы без тебя. Тебя дружинники по пальцам в ывар спустят. Иль у тебя Ушедшие в заступниках?..
— Не хочу гнить заживо. Мы сможем выбраться из тор-склета и покинуть Трис. А там дружинники шэда нам не указ. И будет тебе твоя миска похлебки, с мясом вместо гнилой танги. Разумеешь?
— Эге.
— Ты мужчина, а не тварь из калькада, до самой смерти будешь позволять, чтоб на тебя пялились, как на диковинное животное? И сдохнешь в своей соломе? Ну, ты!
— Ишь разголосился, — проворчал Багой, отстраняясь и с опаской косясь на помятое плечо. — Что ты раньше такой смелый не был, а? Дурак ты, вот кто. Не буди народ своими глупостями, тебе отсюда ход один — по коридору, да только не ногами, а на руках. Отсюда живыми не выходят.
— Потому что не пытаются. Вы живете здесь, как забредшие на поле тайлеба одурманенные шууи.
— Зато кончим своей смертью! Тут закон таков — смерть у каждого своя. Хошь выбираться — других за собой не тащи, не твое это дело. А дураков живот себе пороть заради глупости тут нет. Сам и ступай. Бежи.
— Один я не смогу, — терпеливо сказал Крэйн. — Одному мне даже из клетки не выбраться. Мне нужны люди. Много людей.
— Три десятка? — Багой, обретя обычное спокойствие, скрипуче хохотнул. — Ну иди, поищи таких! Сказано же тебе — отсюда выходят только на руках. Живым отсюда ходу нет.
— Мы попытаемся. Найди в себе смелость, сырая душа!
— Смелость?.. Э, брат, для того чтоб на смерть наступить, смелость не требуется. Коль у тебя смелости много — проживи тут хоть три тысячи Эно, тогда и будешь разумничать. Я в этой жизни ничего не боялся, ни когда на хегга шел, ни когда в переулках стис прямил. И я в отличие от тебя разума-то за свою житуху набрался. Любая жизнь, хоть она горше недобродившего фасха, лучше, чем получить два локтя хитина в брюхо. Будь смелым, чтоб терпеть эту жизнь, а не скулить, как побитый шууй о свободе. Вот она, твоя свобода! — Он пнул худой ногой ворох сырой соломы. — Жри ее, пока есть! Как помрешь — свободы у тебя не будет, верно?
Крэйн прикрыл глаза и несколько раз медленно вдохнул и выдохнул.
Трусливый разглагольствующий старикан явно напрашивался на то, чтоб ему скрутили шею, но он понимал — если путь наверх найти действительно можно, ему нужны будут люди. Терять соседа, пусть даже такого, непозволительная роскошь. Кроме того, в чем-то Багой был прав, была в его словах какая-то трезвая, выработанная грязными улицами и возрастом, нотка. И она заглушала все громкие слова Крэйна о свободе и гордости.
