Речи в конце. Под шампанское.

Первое слово, естественно, за де Голлем как за хозяином. Он ставит вопрос остро: «Во времена, в которые мы живем, времена, полные беспокойства, наша встреча может вызвать немало вопросов».

Впрочем, так ли уж остро говорит французский президент? Холодная война, кризис вокруг Берлина, быстро прогрессирующая гонка вооружений, французская война в Алжире… Все это на фоне жесткой идеологической конфронтации. Так что действительно может возникнуть вопрос: зачем эта встреча, что может она дать? Развязать эти проблемы? Немыслимо. Об этом французский президент и не говорит. Он даже не называет конкретных проблем. К тому, что требуется международному сообществу, в чем могут быть полезны Советский Союз и Франция, он подходит шире.

— В условиях, в которых оказался мир, Россия и Франция испытали необходимость увидеться друг с другом, — говорит де Голль, — …увидеться и даже, может быть, положить начало сотрудничеству.

На чем строит свою надежду французский президент?

Прежде всего на ценностях непреходящего значения, характерных для отношений Франции и России. Он говорит о «двух народах, чья душа сложилась в лоне одной цивилизации, народах, которые издавна испытывают друг к другу особое влечение», говорит о «двух государствах, у которых нет непосредственно между собой никаких территориальных споров, никаких неотмщенных обид и которые были союзниками, когда дважды в течение столетия их континент оказался под угрозой в результате чрезмерных амбиций, которые с тех пор исчезли».

Хрущев внимательно следит по тексту перевода (он около каждого советского гостя).

Де Голль заявляет, что имеется и другое, сегодняшнего дня основание для надежды. «Мы предполагаем, — говорит он, ссылаясь на деятельность Хрущева, которая привлекает большое внимание, — что целью вашей политики, целью политики великой страны, которой вы призваны руководить, является разрядка, а быть может, как знать, и согласие». И далее подчеркивает: «Если это так, будьте уверены, что вы найдете в лице Франции народ и государство, полные здравого смысла, силы и решимости для того, чтобы трудиться с полной отдачей во имя мира во всем мире и международного примирения…»[3].

Сегодня, оценивая сказанное после трех с половиной десятилетий, через которые прошел мир и наши отношения с Францией, нельзя не воздать должное трезвости и дальновидности де Голля, стремившегося откликнуться на перемены в политике нашей страны. В тот вечер особая сила слов была, помимо прочего, в их новизне и контрасте с тревожным фоном международной обстановки.

Что касается Хрущева, то он главный акцент делает на европейской ситуации, концентрирует внимание на необходимости заключения мирного договора с Германией. Чтение заранее заготовленного текста, перевод которого тоже разложен на столах, закончен. Однако Хрущев, видимо, решил, что произнесенное им не совсем неадекватно тому, что принесли даже первые часы визита, и усилил сказанное, добавив:

«Я с большим вниманием выслушал вашу речь, господин президент, и я согласен с тем, что вы сказали. Я глубоко убежден, что если Франция и Советский Союз так же, как все миролюбивые страны, объединят свои усилия для того, чтобы обеспечить дружбу между народами, эта цель будет достигнута».

Потребуется немало лет и усилий, взлетов и спадов в советско-французских отношениях, чтобы из мыслей, прозвучавших в тот вечер в блеске Елисейского дворца, сложилась целая полоса политического сближения СССР и Франции, сближения международной значимости, чтобы родилось одно из осевых направлений осуществления политики разрядки. Но слово было сказано тогда.

Обед и особенно последовавший за ним прием были грандиозными. Ничего подобного никогда потом я во Франции в честь представителя Советского Союза не видел. Супруга де Голля, принимавшая гостей вместе с президентом и четой Хрущевых, продемонстрировала в конце свои лайковые перчатки, правая насквозь протерлась от рукопожатий. Расположившись затем для того, чтобы послушать небольшой концерт в креслах (их было четыре — для Хрущева с де Голлем с их супругами, и лишь поодаль несколько десятков стульев для именитых гостей), собеседники говорили между собой уже как давние знакомые.

— Как много времени отнимает протокол и сколько в нем условностей, — заметил Хрущев.

— Эго так, — согласился де Голль, — но в то же время он ограждает от множества ненужных вещей…

24 марта. Рамбуйе. Начало большого разговора Хрущев — де Голль. Как принято говорить, один на один. Переводчики не в счет. Бесед будет несколько, сначала до поездки Хрущева по Франции, которая начнется 25 марта, затем после возвращения в Париж 1 апреля. Оба собеседника ведут разговор без каких-либо бумажек, не обращаясь ни к каким заранее заготовленным текстам. Разговор размеренный, тема за темой, но обсуждение принимает и неожиданные обороты с соответствующей корректировкой в подаче позиций.

Де Голля интересует, каким образом они с Хрущевым могли бы подготовить своими переговорами предстоящую встречу четырех. В этой связи главное внимание в беседах будет уделено центральной проблеме, стоявшей в международной повестке дня, — германскому вопросу.

Позицию Франции по этому вопросу де Голль излагает в увязке с его пониманием развития ситуации в Европе и роли в этом процессе Франции, Германии и России. Он отмечает, что Германия была на протяжении истории основным противником Франции. Мы благодарны, подчеркивает президент, что в решающие моменты — в 1875 году, в 1914 году и, наконец, в 1940-м Франция находила в лице России верного и надежного союзника, и союз Франции с Россией играл во всех этих случаях решающую роль.

Я закончил перевод этой фразы и жду следующей, когда вдруг князь К. Андронников поднимает руку с карандашом в руке и, обращаясь прямо к Хрущеву, говорит: господин Председатель, президент де Голль назвал не 1875 год, а год 1871-й. И далее для пущей убедительности добавляет от себя как неопровержимый аргумент: ведь франко-прусская война была не в 1875 году, а в 1871-м. Эго, дескать, хорошо известно. Сказал и умолк, уткнувшись снова в свой блокнот, даже не бросив взгляда в мою сторону. Всякое бывает в переводческом деле. Но это вторжение в мой перевод, к тому же с первых фраз разговора, прозвучало особенно неприятно. Де Голль, конечно, не понимая причину заминки, поскольку реплика была на русском языке. Хрущев посмотрел в мою сторону, спокойно, но все-таки с вопросом. Меня же задели как несправедливость замечания, так и вольное обращение с историей.

— Я перевел правильно, Никита Сергеевич, — сказал я, — президент назвал именно 1875 год. Это был год так называемой «военной тревоги», когда Бисмарк намеревался нанести еще один, вторичный удар по Франции, и уберегла от этого Францию решительная поддержка со стороны России. — Затем, повернувшись к де Голлю, я попросил его повторить только что названную им дату:

— 1875, — сказал де Голль.

— Прошу прощения, — стушевался князь, наконец, обративший на меня внимание.

Далее де Голль напоминает, что в 1944 году, стремясь предотвратить возрождение германского милитаризма, он предложил Сталину не допустить восстановления централизованного германского государства, расчленить Рейх путем создания конфедерации германских земель. Согласие на это он не получил.

Свою поездку к нам во время войны де Голль вспоминает часто. Она глубоко запала в его памяти.

А потом, продолжает де Голль, в восточной части Европы Советский Союз создал огромный блок. Что же касается Западной Европы, то здесь были Германия, лишенная реальных возможностей осуществить какие-либо экспансионистские претензии, и сильно ослабленная войной Франция.

В этих условиях единственной реальной политикой для Франции, продолжал де Голль, стала политика создания равновесия в Европе. При этом мы предполагаем, что между Францией и Советским Союзом будут развиваться хорошие отношения, и исходим из заинтересованности в разрядке в отношениях с Советским Союзом. Германия должна быть с нами не для каких-то агрессивных планов, а наоборот, для того, чтобы в Европе было спокойно. Если такого рода равновесие в Европе будет достигнуто, то нам не нужны будут Соединенные Штаты. Мы, конечно, хотим остаться с Соединенными Штатами друзьями, но не будем нуждаться в такой, например, совместной организации, как НАТО.