Его первое, и самое любимое деревянное изделие так и не научилось говорить. Первенец лишь что-то мычал, и неуклюже ковылял по каморке. Он явно пытался сказать Карло нечто очень важное, но не мог. И очень часто, от безысходности, на его глазах выступали круглые как бусины, деревянные слезы.

Второй вообще не выходил из угла. Определить, жив он или нет, можно было по напряженному взгляду, который сопровождал Карло как запах перегара.

Остальные буратино тоже были уродцами, неразумными и увечными. Самый умный из них, шестой, мог невнятно произнести только несколько слов.

Когда наступала ночь, и Карло ложился спать, его березовые дети собирались в самом темном углу каморки. Карло боялся смотреть туда. Бывшие поленья жили своей, неведомой людям жизнью. Невнятное бормотание и скрип их конечностей мешали Карло заснуть. Но он терпел. Старик их жалел и боялся. Ведь именно его руки обрекли ни на что не способных деревянных детей на их жалкое существование. С течением времени Карло так привык к ночной возне, что когда в умат набухивался с Джузеппе, и не мог дойти до дома, то все равно просился домой, в свою каморку.

Сейчас Карло работал над седьмым. Он получался на удивление смышленым и ладным. Будучи еще не доделанным, он отчетливо произнес слово " Папа" . Карло аж прослезился от умиления. Этот Буратино вышел красивым и кудрявым. Таких детей очень любят старушки. Они их просто обожают. Карло так увлекся своим последним сыном, что не замечал перемен, которые происходили с остальными...

Наконец работа была окончена. Карло щеткой-сметкой убрал стружки с верстака. Седьмой ловко соскочил на пол и уверенно прошелся по каморке. А когда полено осмысленно произнесло:

- Я есть хочу!, - то счастливый Карло прослезился от счастья. Остальные его дети в своем углу в ужасе сгрудились в кучу. Но радостный старик снова ни чего не заметил. Он взял свою куртку и побежал менять ее на луковицу и азбуку с картинками.

Вернувшись Карло увидел, что вся его каморка завалена щепой. Стоял деревянный красавец Седьмой. Один. И доверчиво улыбался. Изящная, тщательно выструганная рука, сжимала топор. Буратино выхватил у Карло луковицу, откусил, сморщился, и, грязно выругавшись, выплюнул ее на пол.

- Я есть хочу! - Злобно повторило полено.

Старик попятился к двери, ему захотелось отсюда уйти и больше ни когда не возвращаться. Но молодость победила.

Буратино ловко подскочил к отцу, отточенным движением отрубил ему ногу и тут же начал ее жадно пожирать. Старик орал от боли и катался по полу. Седьмой обглодал кость, сыто рыгнул и уснул на кровати Карло, который попытался доползти до двери и позвать на помощь, но потерял сознание.

И когда, наконец, он пришел в себя, то увидел Буратино, который что-то весело насвистывал и точил топор.

Из каморки Карло вышел лишь через месяц. Соседи его не узнали. Старик сильно изменился, и не в лучшую сторону. Так, папа Карло, на закате жизни, обрел работу. Только денег за нее он не получал. Карло отрабатывал свою никчемную жизнь.

На городской площади кривлялся и танцевал худой безногий старик на грубо сработанных протезах. Перед ним лежала картонная коробка с мелочью. Розовощекие туристы кидали монету и шли по своим делам. Зачастую в руках у них было пиво. Старый Карло глотал слюну и мечтал хотя бы о глотке. Но до конца своих дней ему так и не придется вспомнить вкус этого замечательного напитка. Когда наступала ночь, и люди расходились по домам, подходил скрипящий человек с длинным носом, забирал деньги и волок старика в одну из подворотен.

Зато Джузеппе теперь ходил сытый и пьяный. Его постоянно сопровождал запах свежего перегара и веселое позвякивание бутылок. Ночами из его комнаты доносились пьяные голоса и странный скрип. Джузеппе беззаботно пил и веселился. Он считал Буратино своим лучшим другом, и они вместе потешались над убогим инвалидом Карло.

Когда заканчивалась водка, они гоняли безного старика в лавку. Хмельной и довольный жизнью Джузеппе еще не знал, что скоро займет место Карло, которому осталось жить всего несколько дней.

С тех пор прошло много лет. Место на площади еще ни дня не пустовало. И сейчас редкий ночной прохожий может увидеть скрипящего человека с длинным носом, волокущего в подворотню изможденного безногого старика...

Парень из нашей бригады

Прозвенел звонок. Рабочие еще сидели в курилке, сморкались на пол и выдыхали перегар, а Яков Никанорович уже суетился возле своего станка. Он ни когда не опаздывал на работу и уходил из цеха последним. Не бухал с коллегами в пескоструйке, не спал после обеда в вентиляционной и не позволял себе бранных слов. Все это настораживало рабочих и внушало им чувство тревоги за товарища.

Портрет Никанорыча в сильноплюсовых очках, уже много лет висел на заводской доске почета, а его рабочее место было украшено множеством красных вымпелов. Но Яков Никанорович не зазнавался, и вел себя с коллегами кротко и вежливо. Никанорыч не имел жены и жил один, хотя и находился уже в солидном возрасте. Сплоченный коллектив бригады, со временем, перестал обращать внимание на странности безобидного Якова.

Начальник цеха в нем души не чаял. Если приходила какая-нибудь государственная комиссия, ее сразу вели к Якову Никаноровичу. Станок его выделялся идеальной чистотой. Он был тщательно смазан и сверкал как бриллиант. Никанорыч ни когда не пользовался ветошью из общего бака. Он приносил из дома чистые белые тряпочки и тщательно протирал ими орудие производства. Станок Никонорыча был чище чем шея бригадира. Восхищенные члены комиссий хвалили начальника цеха и выписывали ему денежные премии.

И хотя Яков не пил, не курил, одевался он вызывающе бедно. Практиканты щеголяли в кроссовках Адидас и спортивных костюмах Найк, технологи донашивали Мальвины и рубашки апаш, администрация - костюмы фабрики Большевичка, а Никанорыч как пришел на завод в олимпийке и техасах, так в них и ходил.

А еще передовик ненавидел праздники и выходные, те дни, когда на завод никого не пускали. С самого раннего утра он стоял у проходной и жалобно умолял охрану пропустить. Сторожа оставались непреклонны. И Яков, после нескольких часов однообразных уговоров, тоскливо брел домой.

- Никанорыч, ну че ты приперся? Подождал бы до понедельника. - Говорил начальник цеха.

- Так ведь руки, руки по работе скучают! Волновался Яков Никанорыч и воровато озирался.

Наблюдать за работой ударника приезжали молодые специалисты из других городов. Юные токари удивленно переглядывались меж собой. Инструмент Никанорыча был как новый, движения отточены и строго функциональны, брака не было вообще.

Передовик не терял ни секунды рабочего времени. А с каким лицом он смотрел на вращение барабана передней бабки! Описать словами этот сложный клубок эмоций просто не представляется возможным. За это молодые специалисты прозвали Якова Никаноровича - Отелло. Так это прозвище и осталось за ним, вплоть до последнего дня работы. Никанорыча уже хотели выдвигать кандидатом в народные депутаты, но все изменил случай...

Все было как всегда. Грязные и шумные станки рабочих стихли, и в вечерней тишине цеха выделялся лишь чистый голос станка Отелло. Все разошлись по домам. Директор тоже засобирался, он с отеческой улыбкой потрепал ударника по плечу и со спокойной душой уехал. Никанорыч остался один.

В эту роковую, для Отелло, ночь, на охрану территории заступил новый сторож. Его забыли предупредить, что Яков Никанорович допоздна задерживается на работе.

Стемнело. Охранник в своей будке пил чай, как его внимание привлекли светящиеся окна производственного здания. И он пошел посмотреть, все ли в порядке. В цехе ярко горели огни. Из динамиков лилась песня "Дельтоплан", в исполнении Валерия Леонтьева. Немолодой передовик, в дорогом розовом пеньюаре, вожделенно прижимался к задней бабке своего станка. Он исполнял огненный танец любви. Егоморщинистое лицо озарялось вспышками яростной страсти. Эта поражающая воображение картина, так потрясла сторожа, что он немедленно позвонил начальнику цеха, после чего навсегда покинул свой пост.