Пугая россиян коварными и безжалостными врагами, Шуйский хитроумно создавал состояние внешней войны. После резни в Москве не только оставшиеся в живых знатные шляхтичи, но и королевские послы были задержаны. Царь не смог удержаться от вымогательства денег у Мнишека и его товарищей (предварительно ограбленных), но объявил, что иноземцы взяты как политические заложники.
Народу разъясняли, что война неизбежна, она даже началась и слава Богу, что многие знаменитые воины врага уже в плену. Это ослабляет врага, шляхтичи пригодятся на переговорах о мире и размене пленных. Судя по тому, что поляков и литовцев сочли опасным держать в Москве и разослали в поволжские города, война ожидалась более страшная, чем нашествие Стефана Батория в XVI в.
Предлагая народу патриотически бряцать оружием, восхваляя своё величие и готовясь к смертоубийственной войне, Шуйский начал мирные переговоры с королем. Он не мог обойтись без интриги и для прикрытия обратился к послам Сигизмунда в Москве. Обманутые послы, надеявшиеся в результате спланированного ими с Шуйским свержения Лжедмитрия обрести на троне союзника, столкнувшись с резнёй поляков и литвы, были достаточно взвинчены.
Александр Гонсевский с товарищами решительно подчеркнул, что не жалеют о смерти Дмитрия, хотя о законности происхождения его "люди московские перед целым светом дали ясное свидетельство". Вы сами "всем окрестным государствам дали несомненное известие, что это действительно ваш государь. Теперь вы забыли недавно данное удостоверение и присягу и сами против себя говорите, обвиняя его королевское величество и нашу Речь Посполитую. Вина эта останется на вас самих!
Мы также приведены в великое удивление, — продолжали послы, — и поражены великою скорбью, что перебито, замучено очень большое число почтенных людей его королевского величества, которые не поднимали никакого спора об этом человеке, не ездили с ним, не охраняли его и не имели даже известия об его убийстве, потому что они спокойно пребывали на своих квартирах. Пролито много крови, расхищено много имущества, и вы же нас обвиняете, что мы разрушили мир с вами!".
Гонсевский с товарищами попал в точку, утверждая, что история с Лжедмитрием — внутреннее дело россиян. Отсюда следовала неприятная Шуйскому мысль, что и начатое им кровопролитие будет внутренней, гражданской войной. Более того, несмотря на собственную ярость, послы ясно выразили нежелание короля воевать: "Это пролитие крови наших братьев, произведенное вами, вы можете приписать толпе, и мы надеемся, что вы накажете виновных". Единственное требование послов состояло в том, чтобы их самих "и других людей его королевского величества, какие остались в живых, вместе с их имуществом" отпустили на родину.
Только угрожающее завершение речи Гонсевского позволило Шуйскому сделать вид, будто он с патриотическим пылом жаждет войны с иноземцами и иноверцами, виновными в российских бедствиях. "Если же вы, — заявили послы боярам, — вопреки обычаям всех христианских и басурманских государств, задержите нас, то этим вы оскорбите его королевское величество и нашу Речь Посполитую, Польское королевство и Великое княжество Литовское. Тогда уже трудно вам будет складывать вину на чернь. Тогда и это пролитие неповинной крови наших братьев падёт на вашего новоизбранного государя. Тогда ничего хорошего не может быть между нами и вамп. И если какое зло выйдет у нас с вами, то Бог видит, что оно произойдёт не от нас!"[64].
Шуйский, продолжая удерживать заложников, поместил послов на Посольском дворе под охрану, выдавая нм весьма скудные корма. А сам уже 13 нюня отправил к Сигизмунду посланником Григория Константиновича Волконского (получившего в роду за чрезмерное хитроумие прозвище Кривой) с дьяком Андреем Ивановым. Формально они должны были требовать удовлетворения за кровопролитие и расхищение царской казны королевским ставленником Лжедмитрием. Но существу же известили Сигизмунда, что Шуйский нс собирается нарушать мир с Польшей.
Для вида царь и король грозили друг другу несбыточными обещаниями: один якобы собирался послать в Ливонию королевича Густава Вазу с войском, другой торговал не зависящей от него помощью самозванцам в России. Но за спинами подданных монархи прекрасно понимали друг друга. Шуйский хотел лишь повода называть повстанцев агентами короля, а Сигизмунд был доволен, что активнейшие шляхтичи уходят мстить на Русь, ослабляя внутреннее сопротивление королевской власти. Забыв про свое старое посольство, томившееся в Москве под охраной, терпевшее голод и издевательства натравливаемой царём черни, Сигизмунд в октябре 1607 г. прислал к царю новых послов, а в июле 1608 г. заключил с Шуйским четырехлетнее перемирие. Василию Ивановичу пленные более не требовались, и он отпустил их вместе со старыми послами. К этому времени гражданская война была уже в полном разгаре.
Россия была потрясена большой ложью Шуйского, но не обманута ею. И ответила Москве тотальным неверием. Народ просто отказался признать, что "добрый царь Дмитрий Иванович" убит. Через неделю после смерти самозванца в самой Москве на заборах и на воротах боярских дворов были неведомыми доброхотами прибиты "подмётные грамоты" от чудом спасшегося царя Дмитрия Ивановича. Он извещал народ, что "ушёл от убийства и сам Бог его от изменников спас". Подчиниться обманом захватившему власть "боярскому царю", принять на веру его грамоты означало отказаться от своей воли.
Об этом явственно писали сами повстанцы. Это понимал даже французский наёмник Бориса Годунова, служивший Лжедмитрию, но не оставшийся в охране Шуйского капитан Жак Маржерет. "Если, как они говорят, — недоумевал капитан, — он был самозванцем и истина открылась им лишь незадолго до убийства, почему он не был взят под стражу? Или почему его не вывели на площадь, пока он был жив, чтобы перед собравшимся там народом уличить его как самозванца, не прибегая к убийству и не ввергая страну в столь серьезную распрю?… И вся страна должна была без всякого другого доказательства поверить словам четырех или пяти человек, которые были главными заговорщиками! Далее, почему Василий Шуйский и его сообщники взяли на себя труд измыслить столько лжи, чтобы сделать его ненавистным для народа?!"[65].
Однако смысл начавшейся сразу после переворота агитации за тень царя Дмитрия был гораздо глубже оскорбления убийством всенародно признанного царя. Его внятно раскрыл историк Н.И. Костомаров: "Начали возмущать боярских людей против владельцев, крестьян — против помещиков, подчинённых — против начальствующих, безродных против родовитых, мелких — против больших, бедных — против богатых. Всё делалось именем Димитрия. В городах заволновались посадские люди, в уездах — крестьяне; поднялись стрельцы и казаки. У дворян и детей боярских зашевелилась зависть к высшим сословиям — стольникам, окольничим, боярам; у мелких торговцев и промышленников — к богатым гостям. Пошла проповедь вольницы словом и делом. Воевод и дьяков вязали, холопы разоряли дома господ, делили между собой их имущество, убивали мужчин, женщин насиловали, девиц растлевали".
У Филарета Никитича, как и у других московских бояр и архиереев, не было иного выбора, кроме защиты престола царя Василия. Всё воспитание ставило Романова на защиту государственного порядка, воплощенного в самодержавном царстве. Даже если порядка в нём не было и в помине. Россия поднималась против боярского царя и порядка, город за городом, уезд за уездом. А при царском дворе шло жестокое сведение счётов, ссылки и конфискация имущества лиц, неугодных Василию Шуйскому. Дворянство южных уездов было лишено льгот, данных Лжедмитрием. Казакам не платили жалованья. Взятых в Москве поляков и литовцев, кроме послов, не отпустили домой, а оставили в плену.
Москва на деле объявила войну своей стране и соседям. К восстанию казаков и бедноты в южных уездах примкнули дворянские полки. Князь Григорий Шаховской, сосланный Шуйским на воеводство в Путивль, первым поддержал вождя восстания под знаменем царя Димитрия. Обманутый царём Василием Ивановичем, Филарет не смог, однако, встать на сторону обманутого народа, восставшего под знаменем неистребимого "царя Димитрия", особенно когда главную силу восстания составила армия голытьбы под предводительством Ивана Исаевича Болотникова. Но и в Москве Романов не остался.
