– В Москву.

Железнодорожник присвистнул:

– Не в тот поезд сели. Мы в другую сторону, в Александров. – Контролер повернулся и пошел по вагону.

«Может быть, судьба? – идя к дверям, подумал Митин. – Уехать подальше, в Сибирь, в глушь. Скроюсь, поступлю на работу, все забуду. А документы? Карточка-то там моя, – вспомнил он, – небось уже ищут!»

Стоя в тамбуре и глядя на мелькавшие за окном, спрятавшиеся в зелени дачи, он задумался. С чего началось его падение, что заставило, как зверя, прятаться от таких же, как он, русских? Плен? Нет, в плен он попал раненый – здесь совесть чиста. Бесчестье пришло позже. В лагере… Голод, вечное, не проходившее желание есть, дикий, животный страх за жизнь, боязнь, что в какой-то день, час, назовут его номер… и вместе с другими поведут к дымящимся печам…

Подленькое желание выжить, любой ценой уцелеть, толкнуло на сделку с совестью. С этого началось. Достаточно было только раз показать, что он боится, как его вызвали, потребовали назвать коммунистов. После короткого колебания он подчинился. Названные им бесследно исчезли. Полученная награда – тарелка жидкой похлебки успокоила, но не спасла. О предательстве догадались, начали сторониться. Это озлобило. Достаточно было косого взгляда – он доносил, и человек погибал. Он знал, что его ненавидят и в любую минуту могут убить. Но здесь все же был шанс уцелеть. «Те», «хозяева», были страшнее, безжалостнее, и, раз начав, он не мог остановиться. Любой ценой ему хотелось отсрочить свою гибель.

С одной из очередных партий в лагерь пришел Федоров. Митин сумел сдружиться с ним, и тот рассказал о готовящемся групповом побеге. Он выдал всех, но не назвал Федорова… Позже сказал ему об этом и, шантажируя, сделал своим… Когда американцы заняли Эйзенах, оба, боясь своих же, ушли из лагеря, попали в число перемещенных, а уже оттуда, почти без колебаний, в одну из разведывательных школ под Мюнхеном. Во время одной из поездок в город, куда их возили повеселиться, Федоров скрылся, перешел границу и явился на советский контрольный пункт. Рассказал, что бежал из лагеря, скрыв то, что могло скомпрометировать. Ему поверили и отпустили. Он вернулся, но не домой, к семье, а в Подмосковье, работал на железной дороге, женился, думал, что с прошлым покончено. Но американская разведка не сбросила его со своих счетов. Нашла, напомнила… и когда решила, что он не может быть полезен ей, руками того же Митина убила.

«И меня убьют, угодить им нелегко. Прикажут Зуйкову, он и кончит! – безразлично подумал Митин о человеке, переброшенном вместе с ним. – А не потрафит – и его… Они это умеют…»

В Пушкино он сошел с поезда, в буфете, не закусывая, выпил стакан водки и пошел к видневшейся за станцией березовой роще. Шел, оглядываясь и раздумывая, что делать. Он остерегался людей, остро завидовал им, но выхода не находил… До вечера проспал в редком кустарнике… Когда стемнело, вышел из леса, вернулся на станцию, снова выпил, сел в поезд и поехал в Москву.

Надо было срочно сообщить американцу о неудаче. Знал, что предстоит неприятный разговор. Кемминг накричит, будет угрожать, но отойдет и даст очередное поручение. «Видно, не много у него таких, как я да Зуйков. Вот и тянет!» – без злобы думал он С момента заброски в Советский Союз озирался, боялся косого взгляда каждого прохожего, ночевал в подмосковных лесах, вокзалах и чувствовал себя спокойно только в поездах. Но и там приходилось быть начеку. Месяц назад, на Комсомольской площади, ему показалось, что за ним следят. Он бросился в толпу, заметался, очутился на Октябрьском вокзале, объятый страхом, купил билет и уехал в Ленинград. В поезде впервые за последнее время, убаюкиваемый мягким покачиванием вагона, успокоился. Сердце билось нормально, и только дрожавшие кончики пальцев выдавали его состояние.

Вернувшись повеселевшим из ресторана, он разговорился с попутчиками, почувствовал себя таким же, как они.

Сидевшие в купе говорили о работе, спорили, ругали какой-то совнархоз, давший заводу, по их мнению, завышенный план, а он сидел, слушал… и не понимал. «Мне бы их заботы!» – разглядывая сидевших в купе, думал он.

Исчерпав тему, один из пассажиров развернул газету и вслух прочел сообщение о сбитом под Свердловском американском самолете. Все слушали молча, не перебивали, и внимательнее всех был Митин. Как только читавший замолчал, сидевшие в купе начали бурно комментировать сообщение. Досталось и Эйзенхауэру, и Даллесу. Митин даже поежился от резкости, с какой они отзывались о них. Опешив, он рассматривал говоривших, но потом понял, что молчать нельзя, и тоже начал ругать американскую военщину. Вначале вяло поддакивал, но, припомнив свои обиды, разгорелся и не особенно выбирал выражения. Но, ругая, все время следил за глазами сидевших – ему казалось, что они подозревают, догадываются, кто он.

Только поздно вечером, когда все начали укладываться спать, Митин влез на верхнюю полку и, продолжая осторожно наблюдать за своими попутчиками, задремал. Внизу засмеялись. Он вздрогнул, открыл глаза и прислушался – тот, что вечером читал газету, рассказывал анекдот о президенте и портном…

Утром приехали в Ленинград. Идти было некуда, он бродил по улицам, потолкался в магазинах, пообедал в какой-то столовой, выпил. На Литейном его остановил милиционер. Митин похолодел от страха, но, оказалось, что он неправильно перешел улицу.

– Осторожнее, гражданин! Так и под машину попасть можно. Отвечать за вас придется, – нравоучительно закончил постовой, откозырял и возвратился на середину проспекта. Митин извинился, поблагодарил за заботу и, еще не веря себе, поглядел на занятого делом регулировщика. Усмехнулся, что о нем так беспокоится милиция, и, от греха подальше, быстро пошел к вокзалу…

Только с недавних пор Владимир Прохорович по-настоящему оценил свое новое жилье в Новинском переулке.

Возвращаясь с работы, он входил в тихий двор с беседкой, вокруг которой цвели пестрые клумбы и покачивались молоденькие березки, высаженные заботливыми руками жильцов, не спеша поднимался по высокой каменной лестнице, входил в парадное.

Крохотная передняя, она же кухня, за плотной портьерой переходила в маленькую, всегда залитую солнцем комнату, где жил и отдыхал Владимир Прохорович Сеньковский, скромный работник пожарно-сторожевой охраны одного из подмосковных заводов. Жить бы ему, да радоваться. ан нет!

Правда, квартира имела ряд неудобств. Расположена в бельэтаже. Постоянный страх, что могут обворовать, лишал возможности в летние душные ночи спать с открытым окном. Не было ванны – приходилось ходить в баню. Но главным недостатком Владимир Прохорович считал, что она отдельная, изолированная Большинство людей мечтало о такой квартире, а вот одинокий Сеньковский, наоборот, – о коммунальной, где можно поговорить с соседом, послушать на кухне пересуды хозяек, посидеть у чужого телевизора. Нет, что ни говори, в общей – веселей. Возвращаясь с работы, Сеньковский каждый раз уныло думал о предстоящем вечере, когда единственное удовольствие – это сон. Но неожиданно все изменилось.

Как-то совершенно случайно попал он на ипподром. Был день больших скачек и, очутившись в крикливой, гомонящей толпе, Сеньковский вначале растерялся, но потом пообвык и даже рискнул принять участие в игре. Не разбираясь в лошадях, в один из заездов присмотрел невзрачную двухлетку с ласковым именем Голубка. Нервничая, она грациозно перебирала ногами, вытягивала шею, просила повод. Всадник, в красной жокейке, тощий и маленький, уныло нахохлившись, сгорбившись, сидел в седле и, как показалось Сеньковскому, только и думал, как бы не упасть с лошади. «Вот на нее и поставлю!» – неожиданно решил он и вместе с другими побежал к кассам.

В быстро двигавшейся очереди разгоряченно перешептывались, спорили, метались между кассами, и Владимиру Прохоровичу казалось, что вокруг происходит непонятная для него возня людей, знающих какие-то секреты, играющих наверняка.